Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

— Ты что, не хочешь спасти наш город. Не хочешь спасти Поднебесную.

И я шел за отцом. Шел за ним — не чтобы спасти город. А чтобы посмотреть, как он будет спасать город.

— Выкатим из тоннеля все бочки с трупным жиром. Поднимем их на гору к востоку от дамбы. Туда, откуда всегда вырастает солнце. Поднимем бочки на Восточную гору и подожжем. И над вершиной горы вспыхнет зарево. Будто солнце вернулось, будто наступил день. Люди внизу увидят, что солнце поднимается над горой, и небо посветлеет. И люди проснутся.

Так говорил отец сам себе, шагая посреди сумеречной ночи. А я шел и слушал, как он говорит, как быстро шагает к дамбе. Хотелось заглянуть ему в лицо, посмотреть, глубоко он заснул или не очень, но чернота ночи скрывала его черты. Намертво скрывала, прятала под черным колпаком. Я несколько раз забегал вперед и пробовал разглядеть его лицо, но это было все равно как разглядывать птичье гнездо, спрятанное в густой листве. Ни веток не видно, ни самого гнезда. Видно только сгустившуюся тень, которая с каждым шагом продвигается дальше и дальше. На меня летел пот с его лица. Горький, соленый и будто прокисший. Из-за пота я и перестал забегать вперед. И сила, с которой его рука сжимала мою руку, вселяла уверенность, что он непременно исполнит свое великое дело. Я в отце не сомневался. Не думал ему помешать. Он ведь мой отец, как я мог помешать своему отцу. Он мой отец, как я мог сомневаться, что он раздобудет солнце, что превратит ночь в день. Шаги его быстро падали на дорогу, точно капли дождя на ветру. На каждые два его шага приходилось три моих. Я должен был бежать, чтобы не отстать. И я бежал рядом. Утренняя ночь напоминала залитое чернилами озеро. И мы шли по темной дороге, словно шлепали ногами по черной воде.

Я в третий раз за ночь шагал той же дорогой. У поворота к дядиному коттеджному поселку Шань-шуй отец остановился.

И тогда случилось тихое чудо.

И я насовсем поверил, что отец сумеет раздобыть солнце. Поверил, что день наступит, послушавшись отцова приказа. С развилки в нашу сторону шагал человек с тачкой, на которой качался керосиновый фонарь. Поравнялся с нами, отец крикнул — эй, — и человек остановился как вкопанный.

— Город идешь грабить.

Человек поднял на отца мутные прикрытые глаза.

— Город давно обчистили до нитки. Пойдем лучше с нами на дамбу, будем катать бочки из западного конца дамбы в восточный. За одну бочку заплачу тебе десять юаней.

Человек стоял на месте как оглушенный.

— Двадцать юаней.

Человек стоял на месте как оглушенный.

— За одну бочку заплачу пятьдесят юаней. Не хочешь катать бочки — иди дальше грабить город. Да только берегись, как бы тебя городские с желтыми повязками насмерть не забили.

И человек развернул свою тачку и пошел за нами:

— Не заплатишь пятьдесят юаней, пеняй на себя.

Мы увидели впереди еще несколько снобродов, одни просто брели по дороге, сами не зная куда, другие спешили погреть руки, пока все снобродят. И отец сказал им то же самое. И посулы его звучали еще радостнее, еще чудеснее:

— Кто перекатит одну бочку из западного конца дамбы в восточный, тому отдам целую комнату в городском доме. Кто перекатит две бочки, получит половину дома. Кто перекатит три бочки, тому отдам лавку на главной улице. А кто перекатит десяток бочек, тому достанется целый дом вместе с магазином НОВЫЙ МИР.

И люди шли ад нами Все как один шли ад нами Оказывается, сноброды — все равно как бездомные странники. Как отара без вожака. А стоит им отыскать вожака, отыскать место, чтобы есть, нить, спать, набивать карманы, и они пойдут за тобою следом. И не успел я опомниться, как за нами собралось пять или шесть человек. И еще пять или шесть человек. С пустыми руками. С тачками и тележками. И все шагали следом за отцом, шагали следом за мною. Целая толпа. Целый отряд. Нестройный, рассеянный. Шел за нами, как дождь идет за тучами. Как солнце идет за дождем. Как солнце выходит на синее небо следом за дождем и тучами. Так они и шли все вместе, точно куры, утки, свиньи или собаки, что идут за своим хозяином. Так все и было. Так все и было в мире. Мой отец снобродил. Но сон сделал его хозяином сна. Повелителем сна. Не успел я глазом моргнуть, как он собрал за собой несколько десятков снобродов. Всем встречным отец кричал одно и то же. Сулил одно и то же.

— Хотите денег, будут вам деньги, хотите дом, будет вам дом. Хотите женщин, помогите мне управиться с бочками, и я покажу место, где стоят у ворот спящие женщины и ждут мужиков.

Одни сноброды не слушали отца и шли себе в город или еще дальше. А другие слушали и шли за отцом, шли за нами к дамбе, к тоннелю, где стояли бочки.

Отрядом. Толпой. И скоро мы дошли до середины дамбы. Но у поворота к тоннелю отец, даром что снобродил, велел мне вернуться и собрать новых людей, чтобы катать бочки. А сам повел снобродов дальше.

— Слышал, что надо говорить. Чем бол ьше будет народу, тем быстрее управимся, тем раньше солнце раздобудем, город спасем и людей. — Так кричал мне отец, пока я возвращался на дамбу.

На дамбе всегда найдутся сноброды. По дороге всегда кто-нибудь ходит.

— Хочешь заработать, перекати бочку с жиром из западного конца дамбы в восточный, как рассветет, заплатим тебе пятьдесят юаней. Ты, во сне или наяву, хочешь вернуть солнце, тогда помоги нам перетащить жир из тоннеля. А хочешь, чтобы небо оставалось черным, ничего не делай, броди дальше по черноте.

Я стоял на обочине дороги в западном конце дамбы. Дорожный цемент напоминал серое полотно, расстелившееся у меня под ногами. Деревни, город, деревья у реки размыло темнотой. Только в небе над городом мерцали огни, словно зарева пожаров. Ветер доносил оттуда грохот и гул, похожий на стук копыт конницы, что долетает с той стороны неба. Голоса людей пронзали ночь, словно пущенные издалека стрелы. На чистой и тихой глади водохранилища качался густой зеленый свет. А дальше вода и свет растворялись, мешаясь с ночным небом. Ночь завораживала своим величием. Небо завораживало своим величием. Небо и земля завораживали своим величием, а человек был вроде дерева между небом и землей. Вроде зеленого луга. Величие все затапливало и поглощало. Но и небо держится на деревьях, на луговой траве. Горевшие тут и там огоньки походили на ночных призраков. Заметив, что в мою сторону движется новый огонек, я принимался кричать:

— Ты наяву или во сне. Если наяву, хочешь себе дом с участком, хочешь, чтобы солнце вышло на небо. Если снобродишь, хочешь денег заработать или хочешь городских грабить, чтобы тебя на смерть забили. Мы сами из города сбежали. Кто пошел город грабить, все с пустыми руками остались, да еще получили от городских по первое число, одним руки сломали, другим ноги, по городским улицам кровь течет рекой. На подступах к городу раненые и калеки штабелями лежат, все жалеют, что в город сунулись, все проснулись, плачут теперь, рыдают, кровью истекают, по домам расходятся.

И кто-то подходил.

А кто-то шел дальше.

Неспящие смотрели на меня, спрашивали;

— С ынок, да ты сам снобродишь.

Я отвечал, что не сноброжу, иначе бы здесь не стоял.

— Вот умора. Да разве кто скажет наяву, что может раздобыть солнце и ночь обратить в день.

И неспящий уходил, посмеиваясь. Уходил прочь. Я с ним не спорил. Только кричал вслед:

— Скоро сам все увидишь. Сам все увидишь.

А спящие останавливались рядом. И скоро их набрался целый десяток, полтора десятка. Полтора десятка, несколько десятков. Настоящая толпа. Величественная толпа. Толпа стояла и ждала, когда я поведу ее к тоннелю выкатывать бочки. Толпа хотела раздобыть солнце и превратить ночь в день.

Вот так, десяток. Полтора десятка. И еще несколько десятков. Я собирал людей, созывал людей, чтобы повести их за собой к тоннелю у дамбы.

3. (06:00–06:00)

И пока я ловил сны, пока зазывал людей, на дамбу пришел наш сосед. Писатель дядюшка Янь. Откликнулся на зов. Вышел из дома, услыхав наверху голоса и крики. Такой выдающийся человек, а как заснул, тоже стал вроде отбившегося от стада барана. Вроде петуха, гуся или поросенка, что не может найти дорогу домой. Росту в нем метр семьдесят, и в мертвой ночной черноте он походил на раненого жирного толстолобика из нашего водохранилища. Шлепанцы. Широкие трусы. Рубаха с коротким рукавом, изжеванная до полусмерти. Примятое со сна лицо, будто по нему вдарили молотком. Или как следует на нем посидели. И лицо примялось. И сам он примялся. И сердце у него примялось.