Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

— А я магазин запчастей на главной улице.

— А я положил глаз на говяжью лавку, я эту говяжью лавку еще пару лет назад заприметил.

Так они перекрикивались и наперегонки бежали в город. Врывались в магазины вдоль улицы. Не знаю, наяву они были или во сне, спали или снобродили. В свете фонарей повязки на их рукавах напоминали распустившиеся среди ночи белые цветы. Белые цветы качались над землей, терлись друг о друга. Топот бегущих ног походил на стук тысячи молотов по тысяче боевых барабанов, обтянутых бычьей кожей. Словно по барабанам загрохотало, ударило проливным дождем с градом.

— Здесь городские без повязок.

— Здесь городские без повязок. — Они кричали, будто нашли золотой запас в банке. Будто увидели ключ от двери, которую никак не могли открыть.

Отец крепко сжал мою руку. И бросился в общий нужник за углом. Не знаю, мужской был нужник или женский. Без крыши, размером с половину комнаты. Я туда никогда раньше не заходил. Нужник был общий, его сложил на краю улицы старик Сяньдэ, который из года в год выращивал овощи у себя на грядках. И раньше старик Сяньдэ каждый вечер вычерпывал из нужника удобрения деревенских, приходивших в Гаотянь за покупками. А теперь нужник старика Сяньдэ превратился в крепость, которая спасла нам жизнь. Стены нужника были сложены из сырца вперемешку с камнем. Щербатые, бугристые, как побитая физиономия Гаотяня. Отец затащил меня в нужник, спрятал в дальнем углу. Сорвал с наших голов желтые повязки и бросил в яму.

— Няньнянь, ты только не бойся. Если кто заглянет, скажем, что мы деревенские. Отавное, не говори никому, что мы городские.

Увидав, что я трясусь с головы до ног, отец прижал меня к груди, словно кролика. Я ухватился за него, впился пальцами в отцовы руки. Ухватился, впился, затих и слушал, что творится снаружи. Топот за стеной нужника звучал так, будто по улице бежит целая армия с конницей. Могучая армия с великой конницей. Нескончаемая толпа, и взметенная толпою пыль заглушала даже вонь из выгребной ямы. Запах пыли перебил запах нечистот. Перебил рассветный запах черноты утреннего неба.

— Было бы у нас белое полотенце. Тогда и бояться нечего, — сказал отец сам себе и задумался. И машинально провел рукой по карманам. И словно задел кнопку, что включала фонарь на главном перекрестке.

Фонарь с грохотом зажегся, и в небе над западной частью улицы вспыхнуло еще одно солнце. И вслед за тяжелым грохотом с запада послышались хриплые крики встречной атаки:

— Бей деревенских, во имя Великой Шунь. Вперед, бей деревенских, во имя Великой Шунь.

А к востоку от нужника кричали другое:

— Бей городских, во имя завтрашнего дня, во имя будущего, во имя детей и внуков. Бей городских, и завтрашний Гаотянь будет нашим Гаотянем.

Ни на восточной стороне, ни на западной никто не вспоминал о настоящем. Никому не было дела до настоящего. То была битва времени, отринувшего настоящее ради прошлого и будущего. Битва вчера и завтра — совсем как в книгах, сражение между историей и днем грядущим. Смертоубийство во имя прошлого и будущего, разгоревшееся в настоящем. А настоящее той ночи того дня того месяца того года оказалось попросту забыто, придавлено кошмаром. Настоящего больше не было. Настоящее исчезло. Как писал Янь Лянькэ в своей книге, явленное оказалось временем и историей будущего и прошлого. А настоящее умерло, задушенное кошмаром. Фонарные лучи мелькали, качались в небе, похожие на пляшущие мечи. Шаги неслись по улице, наскакивали друг на друга, громоздились до самого неба, грохотали подобно горе. Подобно морю. Подобно горному хребту, подобно огромному морю, подобно целому миру. Кто-то бранился — ети твою мать, ети твою бабку, ети твою прабабку. Кто-то плакал, кричал, причитал — матушки, матушки, у меня кровь из головы течет, кровь из головы течет. Казалось, городские и деревенские со всего мира схлестнулись в битве за стенами нашего нужника. Собрались у нас над головами и сражаются не на жизнь, а на смерть. Через стену перелетел тесак и упал мне под ноги. Следом залетел чей-то ботинок и грохнулся мне прямо на голову. Отец прижимал меня к груди, будто ягненка. А я дер жался за него изо всех сил, впивался ногтями в кожу. И вот люди сражались снаружи. Люди кричали снаружи. А мы прятались в нужнике, и дрожали, и старались не дышать. Стены нужника ходили ходуном, будто сейчас обрушатся. Земля на улице трещала и ходила ходуном, будто сейчас разойдется. Батарейка в фонарике истратила последние силы, и свет погас. Погас, закончился. Почерневший нужник стал похож на бутылек с чернилами. Но маячившие снаружи фонари разбавляли чернила светом. Выхватывали из темноты выгребную яму и дыру в полу. И полчища копошащихся опарышей, что вывелись в яме жаркой ночью шестого лунного месяца. Белые опарыши ползли по стенкам ямы наверх. Ползли в Гаотянь. Ползли наружу. Но грохот войны стряхивал их обратно. Отшвыривал в яму. И вот. И вот грохот войны вроде как перекатился на запад. Вроде как деревенские прорвались вперед и угодили в устроенную городскими засаду. Теперь все фонари толпились у главного перекрестка. Грохот войны перекатился на запад и теперь доносился оттуда. Лучи фонарей качались в небе над главным перекрестком, словно бурьян на ветру. Но скоро фонари попятились обратно на восток. Крики и топот попятились обратно на восток. Наверное, городские налетели и оттеснили деревенских, погнали деревенских прочь. Но спустя еще немного, спустя совсем немного деревенские опять бросились в наступление и погнали городских до самого перекрестка. Городские и деревенские то наступали, то отступали, ходили мимо нужника то вперед, то назад, словно пила в бревне. Хриплые истошные крики градинами сыпались на город и падали прямо в нужник. Приникнув к отцу, хватая ртом воздух, я напрягся всем телом и попробовал пошевелиться. И почувствовал под ногами что-то мокрое и липкое, вроде лужи клея. В промелькнувшем над головой луче я посмотрел вниз и вскрикнул, и снова прижался к отцу, и вцепился пальцами ему в руки. Сквозь щель в полу в нужник лилась кровь с улицы. Как льется дождевая вода в непогоду. Несколько струек. Целая лужа. Величиной с половину расстеленной циновки. Величиной с дверную створку. В черной, красной, пурпурной луже плавали комья земли и пучки соломы. Запах крови заглушал запах нечистот. Черная кровь, мутная кровь, густая кровь липко накатывала, подступала к краю ямы и стекала вниз.

Отец тоже увидел кровь на полу. Увидел, как лужа крови ползет мимо его ног, поворачивая к яме, и вздрогнул, и на мгновение застыл, а потом поднял меня с пола и переставил на чистый пятачок в середине нужника.

— Сколько времени, неужто солнце впрямь не выйдет, небо и впрямь померло.

Я вспомнил про приемник. Поспешно достал его из заднего кармана. Щелкнул рычажком, при жал к уху. Отнял от уха, дважды стукнул по корпусу. Приемник снова заработал. Диктор по-прежнему беспокойно, но неторопливо зачитывал свой прогноз, похожий на запись, которая крутится на повторе.

В данный момент необходимо иметь в виду следующую опасность.

Отец отнял у меня приемник и убавил звук, чтобы голос диктора слышали только мы вдвоем.

Из-за особенностей рельефа и движения воздушных потоков, а также в результате перемещения холодного фронта с северо-запада многие районы на протяжении целого дня будут находиться в зоне высокой температуры при плотной облачности без солнца, осадков и ветра. Под так называемой зоной высокой температуры при плотной облачности подразумеваются плотные облака на фоне отсутствия осадков и ветра, в результате чего формируется длительная плотная облачность в сочетании с высокой температурой воздуха, и день становится неотличим от вечера. В отдельных горных районах будут наблюдаться явления сродни солнечному затмению, когда день полностью подобен ночи.

На этом месте отец выключил приемник.

Выключил, подумал и сказал чепуху. Словно тоже снобродит.

— Где нам раздобыть солнце, чтобы люди проснулись. Солнце выйдет, ночь закончится, и люди проснутся.