Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

Чуанский князь из военного комиссариата приглушенно кричал, стоя на краю подмостков. Голос его ветром кружил в ночи, кружил над толпой. И толпа пригибалась, словно степная трава, люди выкручивали шеи, оборачивали головы, передавали назад слова Чуанского князя. Ночь разливалась по земле черным лаком. Рассвет разливался по земле черной грязью. Гул голосов звучал, словно дробный топоток тысячи ног по песку. А потом фонарь погас, и люди потянулись в разные стороны. Словно вода вышла из берегов и покатилась по земле. Мы с родителями стояли у стены в паре десятков шагов от подмостков. Слушали и смотрели, как толпа стремительно рассеивается, расходится по темным углам и проулкам. Люди разувались и несли обувь в руках. Замотанные тряпками фонари, накрытые лампы походили на кружащих по улице светляков.

— Шуньцзы, ты какой ранг хочешь, шестой или седьмой.

— Все равно убивать, так лучше четвертый ранг выслужить, стать начальником округа.

— Ма Чжуан, а ты кем будешь, главой уезда или начальником округа.

— А я в чиновники не пойду. Я хочу сто му земли, тысячу му земли и пяток наложниц.

— А ты, Ван Или.

— Мне ни земли не надо, ни чинов, я всю жизнь свиней забивал, быков забивал, всю жизнь на забое проработал, а вот человека никогда не резал, и не знаю, каково это — человека прирезать. Пока все возрождают Великую Мин с Великой Шунь, хочу попробовать, каково это — человека убить, ухо ему отрезать или нос.

Шепот перемежался тихой дробью шагов. Слышался свист, с которым люди рассекают клинками воздух, проверяя остроту лезвия, слышались приглушенные споры, не заменить ли кухонный тесак на саблю. Звуки напоминали шум дождя. Звуки напоминали быструю дробь шагов. А еще слышались голоса, расходившиеся от главного перекрестка — Чуанский князь велел говорить тише, Чуанский князь приказал всем молчать. Голоса, голоса, голоса, шепчущие, сдавленные, приглушенные. Радостные, сильные, какие бывают лишь раз в тысячу лет. Словно проливной дождь, что льется на разогретую улицу. Слепой дождь, что поливает полуденную землю. По улице стелилась, бежала влажная жара, какая бывает после дождя. Жаркая волна стелилась по полям и земле. Поначалу отец держал себя в руках, но жаркая волна быстро смыла его спокойствие. Поначалу, глядя на отца, мама держала себя в руках, только лоб и ладони ее покрылись испариной, но, заметив смятение отца, вся задрожала и побелела.

— Надо разбудить зампредседателя Ли Чуана. Надо хлопнуть его по плечу, а если не проснется, стукнуть чем-нибудь или вылить ему на голову тазик холодной воды.

Так она говорила, глядя в лицо отца. Отец хотел ответить, но тут Ян Гуанчжу с Деревяхой Чжаном вдруг отрубили голову человеку на перекрестке, а за что — непонятно. Тот человек не успел даже докричать свое а-а, как его голова упала на землю, словно подброшенная в воздух тыква.

— Твою налево, с доносчиками у нас разговор короткий. Разговор короткий, — злобно процедили Ян Гуанчжу с Деревяхой Чжаном.

И отшвырнули голову в сторону, а кровь фонтаном хлестала из обезглавленной шеи. Похлестала, и человек упал наземь, словно деревянный столб. Сдавленно вскрикнув, отец с матерью закрыли руками лица. И мир затих. Погасший газовый фонарь накрыл город темнотой, накрыл темнотой улицы. И улицы затопило беспокойным гулом клокочущей крови. Вдруг сквозь гул прорвался крик другого убитого — а-а, матушки.

Не успел он смолкнуть, как улицы и мир снова мертвенно затихли. Тихо помертвели. Все фонари и лампы погасли. Все голоса оборвались. И посреди черной мертвенной тишины я вновь отчетливо услышал, как Ян Гуанчжу сонно бормочет, волоча по земле какую-то тяжесть:

— Твою налево, попробуйте еще побежать с доносом. Попробуйте сказать, что наше восстание не восстание, а снобродство. Кто еще скажет, что мы снобродим, того я угощу ножичком, чтобы он поскорее проснулся.

А дальше на улицы пришла смерть и упокоение. Вечная тишина и нирвана. Только запах крови медленно расплывался из сердцевины нирванной смерти да слышались торопливые шаги прячущихся в ночи.

Отец выключил фонарик.

Мы с родителями спрятались под деревом в углу улицы, и когда шаги Ян Гуанчжу, Деревяхи Чжана и других снобродов смолкли, отец бросился в ту сторону, откуда кричал покойник. И быстро вернулся, зажав рот рукой. Ничего не говоря и не глядя по сторонам. Взял нас с мамой за руки, и мы побежали от главного перекрестка к юго-восточным кварталам. Побежали не на жизнь, а на смерть. Позади никого не было, но казалось, за нами гонится целое полчище с ножами и саблями, чтобы искрошить нас на тысячу кусочков.

3. (06:00–06:00)

От главного перекрестка до богатых восточных кварталов бежать всего пятьсот метров. Но для нас они превратились в пятьсот ли. И время длиною в цунь растянулось на целый день. На целый год.

Словно мы бежал и весь день и весь год Неслись по улице, быстро перебирая ногами. То я выбегал вперед. То отец. А мама старалась не отставать. Хромала за нами, заваливаясь набок, словно умирающая рыба, что плывет в воде кверху брюхом. Ночь сковала маму кошмаром. Сковала кошмаром нашу семью. Я снова выбежал вперед, вернулся, взял маму под руку. Отец выбежал вперед, вернулся, взял ее под другую руку. В конце концов мы закинули мамины руки себе на плечи и понесли. И пока мы несли, отец клял мамину хромую ногу — твоя нога всю жизнь мне загубила. Всю жизнь нам с Няньнянем загубила. И мама кляла свою ногу — она и мне всю жизнь загубила. Со здоровой ногой я нипочем бы за тебя не пошла. Досадуя, бранясь, мы выбежали из сна.

И оказались в новом сне.

Никто нас не заметил, никто не помчался за нами вдогонку.

Зато мы видели городских, которые прятались в углах, в переулках, в кустах, в ограбленных и разоренных магазинах. И когда все попрятались, улица затихла, будто вовсе опустела и остались только мы с родителями.

— Кто идет.

— Это мы, с желтыми повязками.

— Идите сюда, здесь прячьтесь, вы на кой ляд туда претесь, в основатели Великой Шунь метите, в императоры Небесного государства.

— К дому идем. Дома и стены помогают, дома и воевать сподручнее.

Волоча маму под руку, отвечал отец людям, укрывшимся вдоль дороги, и кто-нибудь нас узнавал. И тогда темноту разрывал возглас:

— Ли Тяньбао, сам недоросток, жена хромая, а ты ее воевать тащишь. Да вы никак тоже снобродите, тоже надумали воротить Великую Шунь Чуанского князя.

Иногда отец отвечал. Иногда ничего не отвечал. Шел себе дальше, волоча маму под руку, словно волочит по земле тяжелый мешок с зерном. И дыхание его напоминало крупный песок вперемешку с гравием, что пробивается в дом сквозь дверную щель. Мама шла, то и дело останавливаясь, то и дело утирая пот, то и дело повторяя — не могу больше, не могу, идите без меня. Отец тащил ее за собой, повторял снова и снова — до дома два шага осталось, два шага, надорвешься ты от двух шагов, что ли. И наконец мы дошли до середины Восточной улицы, наконец вдоль дороги не осталось засад, не осталось голосов. Мы словно вырвались из Великой Шунь, из владений Чуанского князя и вернулись в нынешнюю ночь нынешнего дня нынешнего года, продлившуюся всего несколько шагов.

Стало тихо.

Вроде никто за нами не гнался.

Голоса из придорожных засад поредели, утихли. Но только мы замедлили шаг и немного отдышались, как увидели покойника у входи в лапшичную РАЙСКИЙ ВКУС. Деревенский. Квадратное лицо, густые черные волосы. Лет тридцати или сорока. Голова запрокинута к ночному небу, кишки вывалены наружу. На голой груди с полдесятка кровяных прорех. Рядом валяется большой тесак. К тесаку пристала кровь и сгусток почерневшего мяса. В поножовщине убит, тут и гадать не надо. И лежит, как павший на поле боя. В канаве у одежного магазина, который тоже разграбили до самого основания, лежал еще один человек. Головой в канаве. Ногами наружу. Прикрыв фонарик полой рубахи, отец подошел ближе, потянул человека за ноги. Человек не шелохнулся. И не издал ни звука.