Когда солнце погасло - Лянькэ Янь

Скоро загорится жировое море, до краев полное жира.

И солнце поднимется из провала.

И светлое небо прогонит дневную тьму.

Я не отводил глаз от отца. Не отводил глаз от плеча Янь Лянькэ, напоминавшего обглоданное ребро. На дамбу он пришел в рубашке. Но теперь рубашка подевалась неведомо куда. И Янь Лянькэ стоял по пояс голый, измазанный в жире, так и не скажешь, что писатель.

Он тоже снобродил.

И снобродил, как все остальные, никакой разницы. Седые волосы. Прикрытые глаза. Дышал не носом, а открытым ртом. Который час. Приемник куда-то подевался. Обычно в это время утреннее солнце пробирается к югу. Но сейчас мир затянуло дымкой, и ничего стало не разглядеть, как ночью не разглядеть морскую воду. Время померло. Солнце померло. А теперь солнце оживет. И время оживет. Отец и Янь Лянькэ все стояли друг против друга. Отец и Янь Лянькэ все смотрели друг на друга, словно и впрямь друг друга видят. Словно друг друга не видят. Они оба были во сне. Оба снобродили, и каждый во сне думал о своем. Как вода думает о воде. А горы думают о горах. А тополе и софоры думают о тополях и софорах. Спящие и дремлющие спали и дремали, думали каждый о своем. Всюду слышалось сонное сопение. Сонный храп. Похрапывание и бормотание. А остальной мир хранил тишину. Поднебесная хранила тишину. В зарослях травы поодаль от края провала раздался резкий шорох. Будто змея проползла. Или пробежал заяц. И шорох упал во тьму, как сухая травинка на жировую гладь. Как камень на дно жирового моря. Храп и сонное бормотание стелились по земле, затекали в ночь, заполняли один му жирового провала. Провал безмолвствовал. Гребни гор, заросшие травой склоны, поля и деревни вокруг безмолвствовали, словно время померло и солнце померло. Мы стояли у мертвого безмолвия, у мертвенно тихого провала, и ноздри моего отца трепетали, как трепещут в полете крылья стрекоз. А Янь Лянькэ дышал открытым ртом, напоминавшим горлышко откупоренной бутылки с соевым соусом. Или открытый канализационный люк на городской улице. Так они смотрели друг на друга и молчали, молчали некоторое время, молчали целый день и целую ночь, и целый месяц и целый год, и всего минуту они молчали, всего каких-то несколько секунд. И за эти несколько секунд отцово лицо налилось твердостью. Налилось краснотой. И я слышал, как в твердой красноте, в красной желтизне его лица пульсирует кровь.

— Братец Лянькэ, ты напишешь книгу про сегодняшнюю ночь.

Янь Лянькэ посмотрел на отца, но ничего не сказал.

— Знаю, напишешь. Такая история раз в тысячу лет случается.

Отец улыбнулся Янь Лянькэ и больше ничего не сказал. Отошел и стал приподнимать керосиновые фонари на деревьях, словно взвешивает их в руке. Выбрал фонарь потяжелее, снял его с ветки. Как мальчишка, по очереди скинул кеды с ног прямо в провал. Не было плеска и брызг, как если бросаешь в воду камень. Густой черный жир проглотил отцовы кеды, едва заметно спружинив, будто натянутый брезент. Дальше отец поднял с земли охапку сорванной травы. Охапку грязных маек и рубах. Другой рукой подхватил связку веток и сучьев. И зашагал в глубь провала с керосиновым фонарем в руке, со связкой сучьев, с охапкой тряпья и травы, словно переезжает на новую квартиру.

Нагруженный и навьюченный, зашагал в глубь провала.

Не знаю, заснул я тогда или просто глупый, но я смотрел на отца, будто сплю и смотрю сон, будто смотрю во сне на сноброда. Сон душил меня параличом. Снобродство душило смертельным параличом. Я был точно спящий, который понимает, что спит в своей постели, что кулак его лежит на груди. Хочет убрать кулак с груди, собирает все силы, но не может сдвинуть кулак с места. Я хотел крикнуть отцу, чтобы он не ходил в провал. Собрал все силы, но не смог даже рта открыть, не смог ничего крикнуть. Отцу предстояло великое дело. Во сне можно совершить великое дело. Такое великое дело, какое даже представить нельзя. И отец с охапкой веток, травы и тряпья опускался в провал, шагал по черному жиру к середине провала. Местами жир едва доходил ему до колен, местами скрывал по пояс Трава и ветки рассекали жировую гладь, и тяжелый удушливый запах рвался наружу, стелился по гребню горы, стелился по склону, стелился по всей земле. Я не знал, что затеял отец. И Янь Лянькэ истуканом застыл посреди своего сна и не знал, что затеял отец. Сонные, спящие, неспящие, дремавшие в траве у провала не знали, что затеял отец. Небо терялось в мутной серой черноте. Земля терялась в мутной мертвой черноте. И люди терялись в мутной, серой, мертвой черноте.

— Отец, ты чего надумал.

Я кричал так, как кричал бы, пробежав целый день до дома и не застав там ни отца, ни матери.

Отец обернулся и сказал слова, которые не понял никто в целом мире:

— Няньнянь, теперь семья Ли все долги вернула, вырастешь, не придется тебе за отца расплачиваться. — И голос его был хриплым и радостным, похожим на веселый шорох ритуальной бумаги, подхваченной ветром ночного кладбища.

Янь Лянькэ не мигая смотрел ему в спину.

— Ты чего затеял, куда с такой охапкой.

Отец не ответил.

Мир хранил могильную тишину, будто в мире и нет никакого мира. Рассекая жир, скрывавший его почти по пояс, отец добрел до середины провала. Постоял там немного и опустил в жир траву с ветками и тряпьем, а потом наклонился и поплескал на себя жиром, словно купается в ручье. Обтер себя жиром. Прошел туда, где было поглубже, присел на корточки и окунулся в жир по самую шею. С ног до головы покрытый жиром, он стал бродить среди жирового моря. Словно что-то ищет. Пытается нащупать в жире ногами. И нашел, нащупал, что хотел. Нащупан, отыскан ногами затопленный жиром камень или холмик на дне провала. Медленно забрался на скрытый жиром камень, забрался на холмик, и теперь жир доходил ему только до щиколоток. Ветки, траву и тряпье он разложил у своих ног, потом выпрямился и посмотрел на берег.

Смотрел недолго. Целую вечность. А после снял с фонаря стеклянный колпак. Открутил крышку резервуара с керосином.

— Братец Лянькэ, будешь писать свою книгу, напиши, чтоб я был хорошим.

Так кричал мой отец. Будто не спит, а кричит наяву. Докричав, он вылил керосин из фонаря на пропитанное жиром тряпье, ветки и траву. Фонарь без колпака уложил сверху. Я не слышал сухой треск горящего керосина. Но керосиновое пламя вспыхнуло на жирной глади маленьким язычком, который сразу превратился в большое пятно. Взметнулся перед моим отцом красным шелковым платком. Я не понимал, что затеял отец. А Янь Лянькэ понял. Он крикнул — а-а — весь съежился и подпрыгнул, будто вдруг вырвался из сна.

— Братец Тяньбао, ты с ума сошел. Ты наяву или снобродишь.

Янь Лянькэ стрелой залетел в жировое море.

Но, залетев, сделал несколько шагов и увидел, что пламя из середины провала взметнулось к самому небу, и встал на месте как вкопанный. Увидел, что мой отец вместе с ветками, тряпьем и травой огненным шаром крутится и качается посередине провала. И быстро движется к краю провала, словно хочет вырваться из огненного шара. И пока огненный шар крутился и метался, до нас донесся хриплый крик моего отца, срывающийся от боли:

— Я проснулся. Проснулся.

Но кричащий огненный шар сделал всего шаг или два шага к краю провала и остановился на месте. Замер. Замер на мгновение, замер на целую вечность. И, замерев на мгновение, снова взобрался на холмик. И огонь снова превратился в огненный шар, в самое высокое и круглое огненное сердце на свете. Отец больше не двигался. Не кричал, не подавал голоса. Больше не кричал, не подавал голоса, стоял без движения, стоял насмерть, пока жировое пламя, охватывая его вместе со всеми ветками и тряпьем, разгоралось на глади жирового моря. Разгоралось и карабкалось по веткам. И вот посередине жирового моря воспылал огненный столб, огромный огненный шар. Поначалу горящий жир был величиной с расстеленную циновку, потом — величиной с целый дом. И не успел я глазом моргнуть, как пламя захлестнуло тряпье с ветками, захлестнуло огненный столб. Окружило отца со всех сторон и взбиралось на огненный столб. Взбиралось к небу. Быстро разбегалось к краям провала. Синими языками. Красными языками. И вот, перебирая ногами по жировой глади, по траве и веткам, по огненному столбу, огромное пламя забралось в небо и превратилось в желтое, золотое, золотисто-желтое зарево, золотисто-желтый шар. Я увидел, что отец стоит в сердцевине пламени, точно огненная колонна, огненный шпиль. Шпиль повернулся, закачался, но удержался и не упал.