– Слышь, бать, я свои грехи тогда до старости записывать буду. Нельзя как-то, ну, экспресс-вариантом, чтобы сразу? Я вот тебе… – Дыба стащил с запястья котлы и протянул попу. Тот ловко повел пухлой ручкой – часы исчезли в складках рясы.
– В принципе, если душа требует покаяния…
– Требует, еще как требует! – Дыба закивал, залез рукой в борсетку, отсчитал три миллиона и обратился к тетке с тряпкой: – Эй, милая! Поди сюда! На-ка тебе… Поставь свечек на все деньги! И еще вот… сверху. На помаду-колготки, сама решишь.
Растерянная уборщица приняла деньги, дождалась благосклонного кивка священника и пропала за колонной.
– Ну, вставай на колени… Да не здесь, вот тут почище!
Поп принялся осенять Олега крестным знамением и монотонно гудеть:
– Боже, Спаситель наш, иже пророком Твоим Нафаном покаявшемуся Давиду о своих согрешениих оставление даровавый, в покаяние молитву приемый, Сам и раба Твоего Олега, кающагося о нихже содела…
Слушать все эти непонятные слова Олегу быстро наскучило, и он принялся водить взглядом по буроватым от времени иконам. Те изображали предельно одинаковых людей в банных халатах. Вдруг в груди потяжелело, дыхание сперло: там, в черной дыре посреди иконостаса, за испачканной краской стремянкой виднелось еще одно лицо, разительно отличающееся от прочих – круглое, кипенно-белое. Волосы вперемешку с водорослями облепляли лоб пожилой тетки; глаза запали; изо рта сочилась болотная тина. Под ноздрей копошился речной рачок, похожий на крупную козявку. В метре над этой жуткой сценой висел распятый Иисус и виновато разводил руками – что, мол, тут поделаешь?
– Не усрамись передо мной, я лишь свидетель, ты говоришь со Христом! – напутствовал поп, а Дыба уже поднимался на ноги, активно работая легкими – точно к погружению готовился. – Ты куда?
– Да поговорили уже… – процедил тот сквозь зубы, бегом направляясь к выходу. Дыба выбежал на крыльцо и остановился, переводя дух. Дышал носом, чтобы успокоиться – как учил старшина. Сырой холодный воздух царапал носоглотку, «Стиморолом» прокатываясь по ноздрям. Вдруг к мятному аромату примешался гадкий привкус мышиного помета и корвалола. Раздался скрипучий голосок:
– Мальчики кровавые в глазах стоят?
Обернувшись, Дыба увидел перед собой сухонькую старушку, всю скошенную на левую сторону: голова на плече, плечо на уровне локтя, локоть у колена. «Черт плечо отсидел», – так кстати вспомнились слова одной из нянечек в приюте. Личико у старушки было остренькое, скуластое; глаза – умные, живые, как у хорька. Костлявые руки упирались в четырехногую трость.
– Гуляй, бабка. Не до тебя.
– Тебе, милок, теперь только до меня, – редкозубо ухмыльнулась та. – Подкузьмил тебе Вилкас? «Смерть пионерки» небось читал?
За глазными яблоками стало горячо; глухо бухнул молот в голове. Руки сами схватили бабку и тряханули за полы драного пальтишка.
– Ты что это, бичевка, со своим глиномесом литовским меня развести захотела?
– А что тебя разводить-то, черт ты подшконочный? – не дрогнув, зашипела старуха; даже клюку не выпустила. – За спину взгляни – вот тебе и развод…
Олег застыл. Велик был соблазн остаться стоять не двигаясь, в надежде, что какой бы кошмар ни ждал за спиной – тому надоест, и он уйдет, спрячется, не выдержит долгого нахождения на солнечном свету. Но серые плотные облака лишь сгущались, точно издеваясь над Дыбой.
– Да нет там ничего… – решился Олег и резко обернулся. Воздух вышибло уже знакомым ударом в солнечное сплетение; по краям глаз, разрастаясь, обосновалась тьма, а навстречу Олегу по слякотной каше неловко пробирался мальчонка с полиэтиленовым пакетом, плотно облепившим лицо.
– Клей нюхал, прибалдел небось, да так в пакете и задохнулся, – прокомментировала старуха. – Вдыхай, бобер!
Бабка ткнула ему клюкой в ботинок; Дыба, опомнившись, запыхтел как паровоз на разгоне. Стоило моргнуть – и жмур пропал – растворился в талой слякоти.
– Что это? – ошарашенно просипел Олег, потирая горло.
– Шелуха, как от семечек… Отрыжка вилкасовская. Тело умирает, здесь остается разлагаться, а душа вниз, через прошлое в нижний космос падает, в тьму безвременную. Он пути эти искажает, души ловит, выпивает, а шелуху сплевывает и натравливает опосля. Вот, теперь на тебя…
– Кто? Сайдулас?
– Пушкин, блин… – сплюнула старуха. – Душелов он, над некротическими отстойниками их хватает, а потом – вон, науськивает. А они, глупые, не знают, что умерли, вот их к живым тянет… Вишь, как кольцо сжимается?
– Что ж делать-то? – в пространство спросил Дыба, переваривая информацию.
– А что, спастись хочешь?
– Хочу! – горячо кивнул Олег.
– Тогда надобно их хозяину вернуть.
– А ты, мать, знаешь как?
– Э-э-э, разбежался! Мне с того какой навар?
– Да я…
– Позжей сочтемся, – перебила бабка. – Сама решу.
– Ты, мать, лоха во мне увидела? Давай-ка на берегу добазаримся.
– Недолго тебе на этом берегу осталось, скоро на тот перевезут. Так, разок выдохнешь и не вдохнешь.
Олег думал недолго. Слишком свежо было воспоминание о мальчонке с пакетом на голове.
– Согласен! – гаркнул он.
– Ну тогда вот тебе, для начала. – Старуха покопалась в складках пальто и извлекла на свет деревянную иконку, с нее на Дыбу, подняв двоеперстие, требовательно взирал Христос. – С собой носи, у сердца самого. Как почуешь, наступает шелуха – молись, отпустит.
– Да я не умею…
– Эх, молодежь! – с досадой крякнула старуха. – Запоминай: «Душу тебе, Спаситель, вверяю, прибереги меня, грешного, прими меня в царствии Твоем». Повтори!
Дыба повторил, разглядывая облупившуюся краску на маленькой дощечке. И, действительно, стало легче – точно изнутри вынули какую-то гирю и переложили Спасителю на плечи. «Чай крест таскал, и мою ношу подержит», – рассудил Олег.
– И… все? Это поможет?
– Скоро сказка сказывается… Это так, отсрочка, – левосторонняя старуха пожевала губами, поправила платок на голове, прикрывая редкие седые пряди. – Ты мне скажи… Ты гипнотизеру тому должок вернуть желаешь?
– Спрашиваешь! – кивнул Дыба: ай да бабка!
– Тогда приезжай сегодня в три ночи на Всехсвятское, у ворот ждать буду. Тама все и расскажу. А сейчас поди – поставь свечку Сайдуласу.
– За здравие, что ль?
– За упокой! – каркнула старуха.
С неожиданной прытью для своего возраста она заковыляла прочь.
– Стой, мать! Звать тебя как?
– Марлен Демьяновна я! – скрипнула та, по-птичьи обернувшись одной лишь головой.
– Как Дитрих, что ли?
– Как Маркс и Ленин, – отрезала бабка.
Свечку за упокой Дыба поставил в том же храме. Косясь на дырку в иконостасе, он осторожно приблизился к кануну. Почесал ежик коротких волос, подбирая нужные слова. Наконец воткнул тонкую палочку воска в подсвечник, чиркнул «Крикетом» и пробормотал:
– Ну… Это… Короче, Господи, это… рабу твоему Вискасу, чтоб земля стекловатой.
Хрюкнул себе под нос – смешная оговорка получилась. От дыхания Дыбы свечка тут же потухла. Он пощелкал зажигалкой, но то ли фитиль отсырел, то ли еще что – загораться свеча никак не хотела. Сначала думал взять новую, но покумекал и решил – бабка говорила про одну свечку; раз потухла – так оно, наверное, и надо.
Олег вышел из церкви, сел в машину и отправился на рынок – караулить гипнотизера. Свечка свечкой, а старый добрый наезд всяко надежней.
На сердце у Дыбы было неспокойно. Сидя в «Широком», который служил ему и транспортом, и офисом, и столовой, он задумчиво жевал купленный на рынке беляш и рассматривал иконку, подсуропленную кривой старушкой. Не забывал и поглядывать на дверь гипнотизерского офиса – никакого движения.
Иисус пузырился, будто побывал под кислотным дождем. Иконка не казалась старой, скорее подпорченной. Жмуры подходить не спешили, словно чуяли, что теперь у Олега есть «крыша». В качестве эксперимента он зачитал, перекатывая куски недожеванного мяса по языку:
