Хуже всего, когда он говорит. Обижается, если Сара не отвечает. Тогда она просит его приготовить что-нибудь вкусненькое, и окрыленный художник взлетает по лестнице, не забывая накрыть свою музу шерстяным пледом. Обогреватель в последнее время не справляется с холодом подвала.
В моменты, когда она одна, Сара подтягивается. На сантиметр, может больше. Но не держится долго, резко отпускает руки. Пружина скрипит, от бетонной пыли режет глаза и хочется плакать. Но проклятый крюк, кажется, не отошел от потолка ни на волос. Сара смотрит на него, как поросенок на нож мясника, и сдерживается, чтобы не завизжать.
«Будь там два крюка, у тебя не было бы шансов, – успокаивает она себя. – Но он один».
Спина разрывается болью с каждым толчком, локти сдавливают невидимые тиски. Руки теперь могут держать Сару гораздо дольше, чем в первый раз, но ставка не на длительность подъема, а на количество подходов. Жар разливается по плечам, и Сара пробует снова.
Раз за разом.
111 килограммов
– Что ты хочешь на Новый год? Я могу приготовить что-нибудь особенное. – Рубенс выдавливает из тюбика немного геля на палец.
– Твое сердце. Я бы съела твое сердце.
Художник ухмыляется. Он по очереди ослабляет ремни и смазывает разодранные запястья и воспаленные язвы на щиколотках. Разгоряченной кожи касается легкий холодок, и зуд на несколько мгновений отступает. Пахнет мятой и чем-то таким, что делает противными все мази.
– Ты все обижаешься, – говорит Рубенс, стараясь не пропустить ни одного покрасневшего участка. – А ведь это лучшее, что я мог тебе дать. Твою грацию.
– Спина, – напоминает Сара.
Она не чувствует места, где поясницу поддерживает ремень. Возможно, там уже пролежни…
– Да-да, конечно, моя хорошая. Сейчас.
Он ложится на пол, как автомеханик подлезает под автомобиль на домкратах.
– А над праздничным меню ты подумай. В запасе есть еще несколько дней.
Запах мази усиливается, от него свербит в носу.
– Слишком плотно впился ремень, – кряхтит Рубенс снизу. – Не могу посмотреть, что там.
Нужно помочь. Подтянуться. Совсем чуть-чуть.
– Так… попробую подлезть.
Отпустить. Скрип пружины.
– А-а… милая, пальцы! – Сдавленный крик. – Мне пальцы зажало!
Подтянуться. Скрип.
– Достал, все, достал…
Отпустить.
Удар такой неожиданный, что выбивает дух. Стук затылком о бетон – и гирлянды на стенах рассыпаются снопом искр, как бенгальские огни. Боль пронзает живот…
Когда муть перед глазами вновь собирается в привычные очертания подвала, Сара видит стекающую по ее бокам кровь. Похоже, крюк сорвался с потолка и ударил чуть ниже пупка, разодрав кожу. Но отскочил от прослойки сала.
Сара со свистом втягивает воздух и ощупывает обмякшие стропы, пробует сдвинуться. Между лопатками упирается что-то острое, костлявое… Лицо художника? Рубенс не пытается выбраться, не издает ни звука. Сара видит его левую руку, видит, как мелко подрагивают пальцы, словно по ним пропустили ток.
Этап последний – освобождение.
Сара лежит и думает об еще одном сложнейшем испытании – подъеме по лестнице. Представляет, как позвонит матери. И что скажет полиции. Размышляет и о том, как не сможет больше ходить мимо кондитерских и пиццерий. Забегаловок и ресторанов. Не сможет смотреть кулинарные шоу.
После качелей бетонный пол и тело художника кажутся самой мягкой, самой удобной из перин. Кровь перестает течь, а значит, можно не торопиться.
Пальцы Рубенса отбивают последние удары тика и замирают. Сара расслабленно шепчет:
– Держи свою Грацию, Рома.
Алексей Искров
Глубина
Один
Море исчезло.
Артем исчез. Он стоял у кромки воды, светлые волосы, не испачканные кровью и грязью, трепал ветер. А затем, в одну секунду, пляж, луна и волны пропали. Сон спугнул протяжный гудок поезда.
Сергей сел, зевнул и выглянул в окно. За ним мелькали гаражи, изрисованные граффити: в утреннем сумраке рисунки напоминали смазанные чернильные пятна.
В дверь постучала проводница.
– Прибываем.
Сергей, не поворачивая головы, кивнул. В купе до сих пор пахло морем.
Он счел это хорошим знаком.
Два
Ноябрь выдался холодным, ветреным, в воздухе искрила мелкая морось, уже не дождь, но и не совсем снег. Владимир Геннадьевич настоял, чтобы на вокзале Сергея встретил водитель, и тот уже ждал на перроне, переминаясь с ноги на ногу. Представился, взял сумки и пошел к машине.
На самом деле Сергею хотелось спуститься в метро, вдохнуть подзабытый запах креозота и мокрой пыли, а потом выйти на случайной станции и немного побродить по Москве, но с клиентом он спорить не стал.
За окном проплывало утро, по капле перетекающее в день. Темно-серые тучи висели так низко, что почти цепляли крыши особенно высоких домов.
Сергей часто бывал в столице по работе, но каждый раз неизменно возвращался обратно в провинцию, в дом, где когда-то был счастлив. Впрочем, ему нравилась Москва. В конце концов, он здесь родился, и только в четырнадцать его отправили в ссылку к деду.
«Всему есть предел», – сказала мать тогда. Отец отвернулся. А поезд увез Сережу прочь.
После разговоры с матерью ограничивались редкими звонками, в которых сквозила обоюдная неловкость. Он старался наладить контакт, но лед так и не удалось растопить. Отец вовсе отказывался говорить с ним. Даже на похоронах жены не проронил ни слова, только смотрел исподлобья, и этот взгляд был красноречивее любых слов.
Когда умерла мать, а отец молчанием дал понять, что не хочет знать сына, последние ниточки, связывающие Сергея с Москвой, оборвались, и он больше не мог называть ее родным городом. Она стала чем-то вроде дальней родственницы, которую навещаешь несколько раз в году.
И теперь Москва всматривалась в Сергея, а Сергей всматривался в Москву.
Джип миновал ворота, въехал во двор и замер у подъезда новенькой многоэтажки.
– Приехали, – сказал водитель.
Лифт плавно поднялся на седьмой этаж. В коридоре властвовала идеальная чистота, едко пахло лимоном.
Владимир Геннадьевич уже стоял в дверях. Крупный, лысый мужчина, с полными губами, мягкими чертами лица и жестким взглядом. Густые брови, сходящиеся на переносице, придавали ему рассерженный вид.
– Проходи. Стас, покури пока.
Водитель развернулся к лифту, а Сергей пошел за Владимиром Геннадьевичем.
В просторной гостиной почти не было мебели. На стене висела огромная плазма, у окна стояла пара кресел, а между ними – столик из матового стекла, и больше никаких предметов интерьера.
– Обживаюсь еще, недавно переехал, – словно уловив ход мыслей Сергея, сказал Владимир Геннадьевич. – Давай сразу к делу. По телефону я сказал тебе не все. Некоторые вещи не следует доверять телефонам и Интернету – это я усвоил отлично. Нет ничего ценнее диалога лицом к лицу, особенно в важных делах, а это максимально важное дело. Мне нужна защита, понимаешь?
– Понимаю, но и вы должны понять, что цена может качнуться. В зависимости от подробностей.
– Не проблема, но если ты обычный шарлатан… Давай начистоту. Откажешься сейчас – не страшно. Зуб даю. Денег за билет и гостиницу не потребую, назад отправлю, никаких претензий, но если это выяснится позже…
– Шикарное предложение, искушаете. Но я знаю свое дело.
Владимир Геннадьевич сел в кресло и кивком предложил располагаться напротив.
– Прекрасно. Выпить хочешь?
– Нет.
– На работе не пьешь? Уважаю. Ладно, давай ближе к теме.
Владимир Геннадьевич нагнулся и поднял стоявший возле кресла кожаный портфель, достал папку и кинул на стол.
– Изучай.
Внутри лежали фотографии. Сергей посмотрел одну за другой и вернул снимки на место. Владимир Геннадьевич внимательно следил за каждым его движением.
– Кто это? – спросил наконец Сергей.
