Оля пристроилась в углу на стульчике, перевела дух, с наслаждением вытянула ноги. Простое дело отвлекло ее от изматывающих мыслей. Она бросила взгляд на висящие на стене круглые часы и погладила шероховатый пластик папки.
Стало стыдно. Раньше она с удовольствием слушала рассказы Антона: байки со студии, исторические находки, архивные раскопки, сплетающиеся порой в лихие детективные истории, а вот теперь даже не знает, над чем сейчас работает муж. Тем более, он, кажется, что-то говорил о том, что история произошла в этом городе.
Похоже, этот город полон дурных историй, невесело усмехнулась Оля. Отметив, что очередь уменьшилась на одного человека, раскрыла папку и оторопела.
Папка начиналась с «Дела №…», принадлежащего Елене Михайловне Каширской, прожившей, судя по датам рождения и смерти, пятьдесят два года.
Уже чувствуя во всем этом явно недоброе совпадение, деревянными пальцами Оля перелистывала страницы, пытаясь вникнуть в суть, но документов было слишком много: копии справок и личных дел, материалы следствия, показания свидетелей, чьи-то записи, сделанные неразборчивым почерком, пометки мужа, запросы.
В конце Оля нашла копии тетрадного листа, на котором в столбик были выписаны имена: Димочка, Петенька, Лизонька, Алешенька, Юленька и так далее – не меньше двадцати и все – уменьшительные, ласковые… Детские? Пометок при списке не было, но Оле и без того стало тошно. За перечнем будто стояли тени.
Она перевернула последний лист и вздрогнула, не веря своим глазам. Копия маленькой, паспортного формата фотографии, была плохая, но лицо на ней – узнаваемым. Очень уж характерными чертами природа одарила эту женщину с широкими монгольскими скулами, густыми тяжелыми бровями и черными волосами, скрученными на затылке в большой плотный узел. На короткой толстой шее – мелкие стеклянные бусы.
Оля помнила это лицо: такая же фотография, только форматом побольше, лежала поверх груды мусора в пакете, который мать велела Оле отнести на помойку. Они съезжали с квартиры, избавляясь от лишнего. Оля тогда не спросила, кто это: фото и фото. Мать была неизменно злая, с красными от слез глазами и бесконечно проклинала отца за переезд.
Оля выбросила пакет в мусорный бак, но лицо женщины с фотографии запомнила.
А теперь смотрела на него снова, не в силах оторваться.
– Девушка, идете или нет? Всех задерживаете!
Оля подняла взгляд, не соображая, где находится. Очередь смотрела на нее неодобрительно: рабочий день в разгаре, нужно отправить во все концы страны массу свежих документов, забытых папок и ценных грузов.
– Олененок, ну что? – Звонок мужа настиг ее сразу, как только захлопнулась дверь пункта доставки.
– Только отправила. Сказали – не другой край света, доставят завтра к утру, тебе лично в руки, – успокоила Оля.
– Олька! Я тебя люблю!
– Я тебя тоже! Антон…
– Что?
– Сильно занят?
Оля прислушалась: шум города стих, значит, муж где-то в помещении.
– Как раз обедаю. Нашел укромный уголок.
– Чем кормят на телевидении?
– М-м-м, сейчас посмотрю. Селедкой под шубой. Компотом. Пирожками. Ты хотела что-то спросить.
– Да. Я заглянула в папку. Эта Каширская – кто она была?
– Дождись выпуска и посмотри, – хитро предложил Антон, явно радуясь, что Оля снова проявляет интерес к жизни семьи.
– Я видела ее могилу. На кладбище. Антон?
– Ты ездила на кладбище? Одна? Когда? – от радости в голосе мужа не осталось и следа.
– Еще до аварии. Все нормально, – уверила Оля, скрывая, что авария произошла в тот самый день и что могила Каширской соседствует с могилой Нины. – Я в полном порядке. Просто подумала, что это странное совпадение. Рассказывай.
Антон вздохнул. Оля слышала звон чайной ложечки о стекло. Представила, как муж размешивает сахар в чае. Он всегда пил сладкий: когда пишешь, мозг жрет прорву энергии, так он говорил.
– Каширская работала в родильном отделении местной больницы, которую потом снесли. Днем. Ночью принимала женщин по другим вопросам: делала нелегальные аборты. Сколько – не пересчитать. Принимала женщин и на большом сроке… – Антон сделал паузу.
Оля затаила дыхание.
– Останки было логично, – Антон замялся, – утилизировать. У нее были все возможности, но детей, которые были уже далеко не зародышами, она хоронила. Не просто закапывала в землю, а укладывала в фанерный ящик, в таких раньше отправляли посылки. За больницей был закуток у пустующего после пожара крыла, который выходил к лесопарку. Женщины шли через лесопарк, чтобы их не видели, а детей она закапывала под шиповником. И каждому давала имя.
– Я видела перечень на тетрадном листе.
– Да. Всего их там двадцать два. При реконструкции того самого крыла останки раскопали, был большой скандал, конечно, причем замять его не удалось. Раскрыли дело быстро, Каширская там еще работала, тетрадь хранила в ящике стола. Да она и не отпиралась, признала все сразу и без оговорок. На суде повторяла: имя – это свидетельство бытия. Это слово, а из слова Бог сотворил целый мир.
У Оли по спине ползли мурашки. Она отчетливо ощущала, как всю ее сковывает, окутывает мраком, холодом кладбищенской стылой земли.
– Ее почти признали невменяемой, но что-то там не срослось. Коротко говоря, она отправилась отбывать срок, но вышла по амнистии и жила до самой смерти в этом городе, всеми забытая. Муж ее умер очень рано, от тифа. Родственники где-то затерялись, я так и не нашел концов, часть документов пропала. Пока что. Детей у нее не было.
Не было, как же, с подступающей тошнотой подумала Оля.
– Следствие шло долго, потому что слишком там много всего наслоилось, по телефону не расскажешь, Олененок. Посмотри выпуск, если интересно! Выйдет на следующей неделе! Я уже вернусь.
Ольга почувствовала, как теплеет на сердце от благодарности к мужу. Он всегда был рядом. Даже сейчас.
– Спасибо. Извини, что отвлекла.
– Да что ты, как раз поел. Тебе спасибо, за папку. Люблю!
– Я тебя тоже, – прошептала Оля.
Пальцы без перчаток, держащие телефон, окоченели до полного бесчувствия.
Прежде, чем сделать следующий звонок, Оля зашла в кафе, выпила большую порцию горячего кофе с молоком и заела приторно-сладким эклером. Ничего, в самый раз, сейчас будет горько.
Но подготовка была напрасной – мать не взяла трубку.
Оля вернулась к школе, немного подождала в пустом дворе, глядя на окна, пытаясь угадать, в каком классе дочь, на каком уроке.
Сашка предсказуемо сползла по учебе. Репетиторы. Всего этого просто не могло быть. Следствие длилось долго. Петенька, Толечка, Лизонька. Все под шиповником. Бред. Дышать.
Усилием Ольга велела себе широко открыть рот и глотнуть морозного воздуха, как следует, от души.
Дверь школы открылась, оттуда, как яркие драже из упаковки, посыпали дети, и Оля заставила себя отвлечься на поиск яркого пятна знакомой куртки.
– Я тебя не вижу, – шептала Сашка. – Тебя нет.
Уже по привычке она с головой укрылась одеялом, но в непроглядной тьме стало еще страшнее: не знать, что делает Петька, было даже хуже, чем видеть его мерзкое лицо.
Она рывком села на кровати.
Петька смотрел на нее снизу вверх. Он развалился на ковре, подперев голову рукой.
– Саша… Я же не хочу тебе ничего плохого.
– Так я и поверила! – прошипела Сашка.
– Слезай, поговорим, – поманил он.
– Еще чего.
– Так я сам поднимусь.
– Не смей!
Сашка поспешно соскочила с постели. При мысли о том, что он ляжет к ней, ледяной, чужой, нездешний, ее начинало мутить от отвращения.
Это было уже мучительно. Она почти рассказала обо всем Алине – психологу из гимназии, в ее маленьком уютном кабинете на первом этаже, с бежевыми стенами, с мягким диванчиком, с игрушками на полках, с мягким светом настольной лампы и даже с чашкой чая.
