Он увез их из этого города почти насильно, когда понял, что визиты матери на кладбище больше напоминают походы на рабочие смены, чем на скорбь.
Ноги уже подводили ее, но она все ездила и ездила на кладбище, даже когда Оля, наконец, осмелилась отречься от почетной роли оруженосца, съехавшись с Антоном, и пакеты с хлебом, водкой и лопатками приходилось таскать самой. Потом здоровье совсем испортилось, и добираться дальше магазина стало трудно. Сколько лет назад это случилось?
Оля не могла посчитать. Она положила розы на прибранную могилу, протерла мраморные крылья и руки стража и выпрямилась.
Воздух здесь был чистым и влажным и с каждым вдохом словно промывал легкие изнутри.
Странно, что здесь и сейчас, спустя столько лет, стоя в одиночестве под потоком холодного дождя, который вымочил пуховик насквозь, она впервые не ощутила того тяжелого кома вины, стыда и ужаса, что таскала сюда когда-то каждую неделю и что был стократно тяжелее пакетов, которые она волочила.
Она собрала мусор и еще немного постояла в тишине, озираясь. Рядом, на семейном участке, под крестом лежал дядя, мамин двоюродный брат. А следом за ним была еще одна могилка, вся заросшая травой. Ни креста, ни памятника. Оля наклонилась, чтобы заодно поднять выцветшие фантики и пустые, покрытые липкой гнилью жестянки от дешевых свечей.
Грабли с неприятным звуком царапнули по камню. Оля отбросила прелые скомкавшиеся листья – под ними оказался простой квадратик гранита.
По привычке автоматически складывать и вычитать числа, выработавшейся за долгие годы работы в бухгалтерии, Оля подсчитала, что Каширская Елена Михайловна прожила пятьдесят два года. Видно, родственников не осталось. Ушел человек, нет ничего. Странно, что с дядей они были почти ровесниками по году рождения, но об этой Каширской Оля никогда не слышала, хотя фамилия и казалась смутно знакомой. Какая-нибудь бедная родственница, которая не заслуживала хорошего могильного камня?
Оля ощутила непонятный укол досады. Она кое-как расчистила памятную табличку. Был человек, и хотя бы имя осталось. Не полное беспамятство, бездонное небытие: что был, что не был.
Дождь все шел, когда Оля подъехала к школе. Смотрела сквозь усыпанное каплями стекло, как стремительно приближается размытое пятно Сашкиной куртки. Еще минута – и машина наполнилась смесью запахов жвачки и сырости.
– Опять слушаешь свои нудные песни, – мгновенно оценила Сашка играющий джаз, – фу.
– Мне нравится. – Оля крутанула руль, всматриваясь в зеркало. После кладбища на душе было спокойно, препираться с дочерью не хотелось.
Несмотря на заверения компетентной Алины Сергеевны, внутри у Оли дремала тревога и сон ее был чутким. У дочери появилась раздражающая привычка дергать плечом и молчать в ответ на прямой вопрос. Приходилось повторять все дважды, а то и трижды, чтобы удостоиться ответа королевны, что невероятно раздражало.
Иногда ей казалось, что дочь мыслями находится где-то не здесь, что, в общем, было не похоже на Сашку, всегда на все сто включенную в реальность. И об этом стоило подумать, а может быть, поговорить с Алиной, уже настойчивее.
Дочь устроилась за спиной и принялась качать ногой, пиная спинку сиденья.
– Саш, перестань.
– А ты смени пластинку.
– Саша!
Грубость дочери была ничем не оправдана и потому хлестнула наотмашь, Оля ощутила, как вспыхнуло лицо.
Пинок в спинку кресла.
Оля глубоко вздохнула, попыталась поймать лицо Сашки в зеркале, но не смогла, та приникла к окну.
– Я тебя не узнаю.
Молчание.
Оля чуть притормозила и обернулась через плечо, стараясь при этом не выпускать из виду дорогу.
– Что с тобой, дочь?
Сашка повернулась очень медленно, и Оля успела заметить, как неуловимо изменилось ее лицо, через которое, как сквозь стремительно тающий воск, проступили чужие черты. Глядя стеклянными глазами, ясным звонким и совершенно не своим голосом Сашка отчеканила:
– Я не твоя дочь!
Ольгу смело волной удара, шею скрутило болью, перед глазами вспыхнула и погасла ослепительно белая молния.
Сашка нерешительно стояла в темном коридоре. Из-под двери сочился бледный желтый свет, за дверью был папа. В его комнате стояла тишина. Может быть, он работал. Он часто работал ночью, особенно после аварии.
Сашка помнила глухой сильный удар, а потом сразу – небо в окне машины сквозь круглые капли дождя.
– Мама? – позвала она.
Мама не отвечала.
Сашка почувствовала, что ее сейчас вырвет.
В окне показалось незнакомое лицо, и все происходило быстро и сумбурно.
Потом они с папой остались вдвоем, как и мечтала Сашка. И часто!
Только она и папа, который не говорит ежеминутно, что делать, не слушает нудные песни, рассказывает причудливые истории, обращается к ней то «мадмуазель», то «фройляйн», то «инфанта» – странные слова, но они звучали красиво, и Сашка ощущала себя красивой, когда папа так говорил.
После аварии, как только Сашу отпустили из больницы, папа долго сидел у ее кровати, держал за руку, то и дело отправлялся на кухню по поручениям. Она намеренно говорила слабеньким голосом, просила то воды, то какао, то бутерброд с плавленым сыром, то шоколадку, то носки из шкафа и, наконец, смилостивилась, сказала, что желает поспать.
Папа плакал за стенкой. Неспящая Сашка, прижавшись ухом к стене, слышала глухие сдавленные звуки и цепенела: вместо удовлетворения внутри раскрывался цветок ужаса.
В фантазиях, где они с папой жили вдвоем, она никогда не задумывалась, где в это время будет мама. Она как бы пропадала на время, но сейчас страшное осознание наползало, как темнота: что, если мама пропадет навсегда?
Сашка зарылась в одеяло с головой, безуспешно прячась от собственных мыслей. Она спрашивала про маму, и папа каждый раз отвечал уклончиво: «Скоро увидитесь!»
И Сашка думала: все в порядке.
Мама вернется когда-нибудь потом, когда Сашке захочется.
А что если папа врет?
В тугом коконе одеяла Сашка не слышала, как открылась дверца шкафа.
Позже, в больнице, лежа под тонким байковым покрывалом, которое почему-то отчетливо пахло ландышами, Оля пыталась понять, что в тот момент испугало ее больше: то, что ее дочь говорила не своим голосом, или то, что голос этот был ей знаком.
Она вспомнила его сразу, словно свет мощного фонаря прорезал длинный тоннель и высветил стоящий в том конце предмет четко и ясно.
А потом пришло и остальное.
Долгими больничными днями Оля смотрела в потолок, успокаивающий ровной белой пустотой, которая служила прекрасной подложкой для пазла воспоминаний.
Она подгоняла одну детальку к другой, складывая картинку.
Ночь. Маленькая Оля босая встает с постели. По полу тянет сквозняк. Она поджимает пальцы, но тапок не надевает, чтобы заглушить шаги. Спит Нина на втором ярусе кровати. Спят родители в соседней комнате.
Оля идет тихо к двери, едва заметно приоткрытой заранее. Если совсем закрыть, петли скрипнут, Нина может проснуться. У Нины чуткий сон.
Приезжал муж. Неизменно привозил еду, забивая маленький больничный холодильник. Соседка по палате смотрела жадно. К ней приезжала только мама и подруги, привозили по мелочи. Оля разрешала ей брать все, что вздумается. Та в ответ добывала через подруг запрещенный и единственно желанный Оле кофе. Аппетита почти не было, она, не жуя, глотала вязкую больничную кашу.
– Как Сашка?
– Скучает. Я ее приведу.
– Не вздумай! – возразила Оля, пожалуй, слишком поспешно.
Антон смотрел с тревогой и недоумением.
– Не хочу, чтобы она видела меня…такой.
Какой – такой? Да, придется какое-то время походить в «ошейнике», с подвязанной рукой и немного похромать. Но понятно, когда в твою машину врезается «Чероки», все могло быть намного, намного хуже. Им обеим очень повезло.
