Пристраиваю гудящие ноги на парапет, закуриваю. Хорошо-о-о…
И тут до меня долетает женский голос – оттуда, из-за бетонной опоры. Я не обратил бы на него внимания, но эти слова я сегодня уже слышал.
– …Ромочка, зайчик, ты только держись, обязательно держись. Уже тринадцать, слышишь? Потерпи, золотой мой. Ромочка, все будет хорошо, обязательно будет хорошо, я все сделаю…
Она бормочет что-то еще, но что – я уже не слышу. В этом голосе столько любви, что у меня перехватывает горло.
Хлопает дверь. Поворачиваю голову и сквозь плохо промытое стекло вижу ту самую девчонку с татуировкой. Она тащится по коридору к моей палате, и видно, с каким трудом ей дается каждый шаг.
После перекура сажусь заполнять истории. Ординаторская пуста, отвлекаться не на что, надо использовать такой редкий случай. Записи делаю почти механически и злюсь на себя за это. В голове все еще звучит голос девчонки. Кто этот неведомый Ромочка? Одноклассник небось? Сосед? За что ему любовь, которая слышна в каждом звуке прокуренного, почти мальчишеского голоса?
История девчонки лежит в середине стопки. Юлия Капитанова, дата рождения – ага, вот откуда аляповатый скорпион… Девятнадцать лет… надо же, а выглядит на пятнадцать, а то и младше… Хронические заболевания отрицает… А вот диагноз при поступлении едва умещается на отведенных ему строчках. С такими травмами через месяц доковылять в туалет – большая удача, будь ты сколь угодно молод и здоров, а она по коридору шастает…
И тут я совершаю должностной проступок. Ни с того ни с сего, повинуясь внезапному толчку изнутри, достаю смартфон и фотографирую титульный лист истории. Сую смартфон в карман халата – как раз вовремя. Вваливается Алексеич, злой как черт. Явно график дежурств опять пошел к чертям собачьим…
Вечером на кухне встречаю Нину Ивановну. Вежливо здороваюсь и не обращаю внимания на то, что она опять курит в форточку. К чему портить отношения: присмотр за Таем нужен, а старуху все равно не исправить. Слежу за всплывающими в кипятке пельменями, боковым зрением вижу паутину морщин и рубцов на старушечьем лице и вдруг неожиданно для самого себя спрашиваю:
– Нина Ивановна, не знаете, а кто это – Куй-баба?
Рука с папиросой застывает в воздухе. Нина Ивановна давится табачным дымом, кашляет, стремительно бледнеет. Морщины и шрамы бросаются в глаза еще сильнее, и лицо делается похоже на разбитую вдребезги чашку, которую кто-то склеил из осколков. Наконец она выдавливает сквозь кашель:
– Не надо туда соваться, Сергей. Это бабьи дела.
Старуха сует окурок в пепельницу и уходит к себе, а я остаюсь вылавливать из кастрюли переваренные пельмени.
На утреннем обходе в палате девчонки нет.
– Курить пошла, – поясняет бабулька с ногой на вытяжке.
Девчонка попадается мне навстречу в коридоре: хмурая, насупленная, в красной ветровке поверх спортивного костюма.
– Во время обхода вы должны быть в палате. Сегодня я уже не смогу вас осмотреть. Жалобы есть?
Она что-то буркает в ответ, встряхивает головой, отбрасывая челку со лба, и я вновь вижу, что у нее разные глаза: черный и голубой. А взгляд словно у волчонка.
Она проходит мимо меня как мимо пустого места. Я смотрю ей вслед и вижу на спине ветровки белые буквы: NIKE. Наверняка подделка, турецкая или китайская…
Вечером ее уже не было в отделении: ушла в очередной раз курить и не вернулась. Соседки по палате обрадовались, когда на опустевшую койку водворилась веселая разговорчивая тетка, которой надо было вынимать шурупы из бедренной кости. Историю болезни закрыли и передали в архив. А у меня осталось ощущение, будто рядом пронеслась гоночная машина – так, что разорванный воздух ударил в лицо.
Эдик звонит как всегда, в конце месяца.
– Ну что, Серый, в баню идем?
– А Витас пойдет?
– Спроси, ты с ним ближе, чем я.
Виталика я встречаю в больничном дворе, на парковке. Выглядит он неплохо, если не считать застывшего лица.
– Эдик в баню зовет. Пойдешь?
– Нет, – отвечает Виталик после паузы. – Я на кладбище пойду… к ним. Как раз сорок дней будет.
Мне хочется провалиться сквозь землю, но Виталик, похоже, не обиделся. И я делаю еще одну попытку:
– А потом, Витас? Потом пойдешь? Попаримся, посидим, поговорим. Хоть развеешься немного. Знаешь, один умный человек сказал, что печаль мертвых из могилы не поднимает, а вот живых туда укладывает.
– А с чего ты взял, что я живой? – ровным голосом спрашивает Виталик.
Через полчаса я все еще топчусь на остановке и про себя матерю криворуких уродов из автосервиса. Сколько можно ковыряться с моей «тойотой»? Отвык я ездить на общественном транспорте, да еще и с пересадками. Виталик подвезти не предложил, а у меня язык не повернулся попросить… Наконец подходит нужный автобус, украшенный гордой надписью: «Метан – экологичное топливо!»
Толпа вносит меня в автобус. Проталкиваюсь по проходу, сзади напирают те, кто оказался не столь расторопен. Меня пихают так, что я утыкаюсь в чью-то спину, обтянутую красной ветровкой с белыми буквами NIKE на лопатках. Черноволосая голова поворачивается, и я узнаю девчонку из своей палаты.
Это она: вот и татуировка на шее: скорпион. Но зрачки у нее расширены до того, что глаза кажутся черными, челюсть дрожит так, что стучат зубы, на лице ужас, словно она не в обычном автобусе, а…
И тут до меня доходит. Я отталкиваю девчонку, бросаюсь мимо нее к двери и выпрыгиваю на тротуар. С трудом удерживаюсь на ногах и бегу прочь изо всех сил.
Когда сзади грохочет взрыв, до угла остается совсем недалеко. Взрывной волной меня сшибает на асфальт, я поднимаюсь и бегу сквозь крики, звон разбитых стекол, автомобильные гудки – бегу, прикрывая голову руками, до тех пор, пока страшный удар по темени не вышибает меня в темноту.
Девять человек заживо сгорело в автобусе, еще трое умерли позже – от ожогов. Семеро случайных прохожих погибли на улице. Моя смерть в эту статистику не вошла, но я, хирург Сергей Кондратьев, в этот день тоже умер. Огромный осколок витринного стекла отрубил мне четыре пальца.
Из больницы я выписался через два месяца. Виталик привез меня домой, проводил до двери.
– Серый, я вечером заеду, ничего?
– Давай, конечно.
Надо как-то жить дальше, но зачем?
Да хотя бы затем, чтобы автобусы больше не взрывались.
Впервые за прожитые здесь годы стучу в дверь Нины Ивановны. Вхожу, не дожидаясь разрешения, и с порога спрашиваю:
– Кто такая Куй-баба?
Я никогда не был в этой комнате. И стены, и окно здесь заплетены растениями. В зеленом полумраке Нину Ивановну можно принять за Бабу-ягу. И плевать, что Баба-яга не будет прижимать к груди красную пластмассовую лейку.
– Вот значит как… – тихо говорит Нина Ивановна и повторяет: – Вот значит как… Приперло, да? Ну проходи, садись, чаю выпьем.
Она включает электрический чайник, вынимает из серванта хрустальную салатницу, насыпает туда сушек. Я сажусь за круглый столик, покрытый вязаной скатертью, и жду. Нина Ивановна ставит на стол чашки, разливает чай. Молча ждет, пока я его выпью, и достает старую фотографию.
– Это я.
Симпатичная девчонка лет шестнадцати. Пушистые волосы, улыбка. Чистое юное лицо без единой морщинки. И что?
– После Куй-бабы я только на паспорт фотографировалась – и то потому, что без него нельзя, – старуха прикуривает беломорину и глубоко затягивается. – Это ничего, что я курю, Сережа?
Я киваю, и Нина Ивановна продолжает:
– А Геркиной фотографии у меня нет. Ничего от него не осталось. Потерпите, Сережа, терпение вам понадобится. Иначе не поймете. Я по Герке с ума сходила, а он меня в упор не замечал. Он старше был на три года. Девчонки за ним стаями увивались, а я только в подушку ревела, ночи не спала. Однажды подслушала, как мать с подругой про Куй-бабу шептались, что она помогает да только дорого берет. У подруги муж гулял вовсю, тот еще кобель был, вот она и пришла к нам поплакаться. Нашла я этот дом, да решиться сразу не могла, уж очень страшно было. А тут война, и Герке в армию идти. Тогда-то я к Куй-бабе и побежала…
