Ночью моя комната похожа на аквариум. Он полон темноты, и в ней скользят, мелькают, ворочаются на дне рыбы-мысли: мои и Виталика.
– Спишь, Витас? – спрашиваю я вполголоса.
– Нет. Знаешь, Серый, от меня будто кусок отрывают и никак оторвать не могут – помнишь, как тогда, в роддоме?
Помню, как не помнить. Мы с Виталиком пришли дежурить и попали на ручное отделение плаценты. Из-под наркозной маски рвался хриплый утробный вой, мы держали колени женщины, гинеколог матерился сквозь зубы, а дело не двигалось.
Потом мы выбрались в коридор и рухнули на кушетку.
– Как детей делать, так вы первые, а как их рожают, так и смотреть кишка тонка, – съязвила санитарка. – Нашатырю дать?
– Н-н-не н-н-надо…
– Тогда задрали ноги оба, живо! Натоптали тут… Шлепки снимите, в раздевалку в носках пойдете.
Она стала замывать кровавые следы из операционной – мои и Виталика.
– Помню, конечно. От меня вот уже оторвали.
– Прости, Серега.
– Ничего. Все равно не спим, давай расскажу кое-что.
Виталик слушает не перебивая, а потом долго молчит.
– Серый, ты извини, но только трудно во все это поверить.
– Я тоже не верил, пока там не побывал.
– Хорошо, пусть там что-то такое есть. Но какая связь с этой пигалицей татуированной?
– Самая прямая. Слишком много совпадений. И ты бы видел ее там, в автобусе. Она знала, что сейчас будет, тряслась от страха – и все равно шла на это. Я звонил Эдику. После автобуса у этого ее Ромочки правое легкое совсем очистилось, а там живого места не было. Не бывает такой динамики, чтобы р-р-раз – и все хорошо.
– Серый, ну все же «после того» не значит «вследствие того». Ты ему рассказал про эту, как ее… ну, про бабу?
– Нет, просто спросил, как статья пишется. Эдик не поймет. Нечем ему понимать: у него всё хорошо, все живы-здоровы.
Знакомая боль приходит изнутри черепа, давит на глазные яблоки. Я тянусь за таблетками, роняю коробочку на пол, пытаюсь достать ее в темноте и мычу от боли.
– Ты чего, Серый? – озабоченно спрашивает Виталик.
– Голова…
– Сейчас.
Виталик вылезает из постели, включает свет и роется в своей сумке. Я скриплю зубами от боли и пытаюсь думать о другом.
Если бы в тот день у меня был рюкзак или портфель – да что угодно, чтобы прикрыть голову, – то я, наверно, отделался бы простым сотрясением. А так тяжелый осколок витринного стекла ударил по голове, как нож гильотины. Отрубленные пальцы упали на асфальт, теменная кость треснула. Если бы я не прикрывал голову руками, моя жизнь в тот день закончилась бы.
Но разве то, что у меня есть сейчас, можно назвать жизнью?
– Давай иголки поставлю, Серый, – тихо говорит Виталик.
Он держит флакон со спиртом, в котором утоплены разнокалиберные иглы. Челюсти у меня сведены от боли. Я могу только кивнуть, и новый приступ едва не выключает сознание.
Пальцы Виталика привычно находят нужную точку. Игла входит в нервный узел, и в голове словно вспыхивает магний – белым, холодным, ослепительным огнем. От него я слепну, но в нем сгорают и боль, и время, и я сам.
Просыпаюсь я поздним утром и осознаю, что голова не болит.
Витас баловался с иглами еще в институте. Получалось хорошо, даже сложилась постоянная клиентура из своих, общежитских. Но мечтал он о реанимации и методично работал на это.
Открывается дверь, и входит свежевыбритый Виталик с полотенцем на шее.
– Ты как, Серый?
– Нормально. А ты что не на работе?
– Так воскресенье сегодня.
– А-а… – только и могу сказать я.
Для меня теперь все дни недели одинаковы.
– Сейчас позвоню, закажу пиццу. – Голос Виталика звучит неестественно бодро. – Ты знаешь, Серый, спал я без задних ног. И не мерещилось ничего. Слушай, я тут подумал… Может, тебе это все показалось? ЧМТ – это не фунт изюма, сам знаешь. Последствия могут быть всякие, главное вовремя спохватиться…
– Последствия могут быть, да. Ты их вчера сам видел и даже купировал, спасибо тебе. Но это другое.
Виталик молча пожимает плечами и набирает доставку.
Мы едим пиццу, я стараюсь удержать кусок мизинцем и безымянным пальцем. Получается плохо. Виталик старательно этого не замечает.
– Знаешь что? – вдруг говорит он. – Давай туда вдвоем съездим. Поставим эксперимент. Если там и вправду что-то есть, то увидим одно и то же. Если нет, то надо искать путевого невролога. Я буду контрольной крысой. Мне-то пока по голове не прилетало.
– А на карате? Забыл?
– Да когда то было…
– И еще, Витас. Мы ничего не увидим. Мы почувствуем. Там запертая дверь – и все.
Машину Виталика мы оставляем за квартал от дома Куй-бабы. По дороге я пересказываю ему инструкции Нины Ивановны.
Вот дом с аркой, вот ступеньки и дверь. Только сейчас замечаю крохотное окошко, выходящее в ту же арку, забранное толстой решеткой.
– Давай ты первый, – голос Виталика дрожит.
До ступенек еще пара шагов, но меня уже накрывает ужасом, от которого хочется бежать без оглядки. То, что называется Куй-бабой, проснулось. Оно узнало меня и ждет. Оно голодно и радуется предстоящей кормежке.
Я поднимаюсь по ступеням так, словно к ногам привязаны пудовые гири. Кровь стучит в ушах, сердце колотится под сто двадцать. Ужас сдавливает грудь, не давая дышать. Я останавливаюсь на верхней ступеньке, стучу и всем собой слышу немой вопрос – оттуда, из-за двери.
Как хорошо, что отвечать надо мысленно: челюсти у меня стиснуты, во рту сухо, язык не повинуется.
«Пусть Таня вернется и останется со мной» – произношу я про себя.
«Двенадцать» – всплывает в голове.
Куй-баба не торгуется. Двенадцать мертвецов – вот цена моему желанию. Таня вернется. Мы будем жить вместе. Она никуда не уйдет, а я буду платить, как платит сейчас девчонка с татуировкой скорпиона.
Если согласен, нужно ударить с Куй-бабой по рукам, говорила Нина Ивановна. Приложить ладонь к замочной скважине. Почувствуешь ожог – и все, пути назад не будет. Ожог потом сойдет, а договор останется. Умрут двенадцать человек, которых я не знаю. Таня ни о чем не догадается, просто решит, что старая любовь не ржавеет…
Я спрыгиваю со ступенек и бегу прочь, на улицу. Виталик смотрит на меня так, будто никогда раньше не видел, и уходит в арку ворот, а я приваливаюсь спиной к фонарному столбу и стараюсь отдышаться.
Виталик возвращается через несколько минут. Лицо у него серое, как пыльная штукатурка, но глаза горят волчьим огнем.
– Ты согласился? – хрипло спрашивает он.
– Нет. А ты?
Виталик мотает головой и показывает ладони: чистые, без ожога.
– Пойдем отсюда, Серый.
– Пойдем.
Запах кокосового ароматизатора в машине напоминает о мире, в котором мы жили еще утром. Виталик прижимается затылком к подголовнику и закрывает глаза. Он похож на мертвого, только пальцы все сильнее и сильнее сжимают руль, будто кого-то душат.
– Серый, – хрипло говорит он, – надо ее остановить.
– Я знаю ее адрес.
Виталик открывает глаза и недоуменно смотрит на меня.
– Да я этот дом теперь в два счета найду!
– Я не о Куй-бабе, Витас. Я о девчонке. Пока она своего Ромочку не вылечит, ее ничто не остановит. Мы не знаем, за сколько она с Куй-бабой сторговалась. Уже тридцать два трупа, сколько еще ей осталось?
– А сколько с тебя, Серый, Куй-баба запросила? – глухо спрашивает Виталик.
– Двенадцать. А с тебя?
Виталик яростно трясет головой.
– Не скажу. И что я у нее просил – тоже не скажу… Говоришь, у тебя адрес девчонки есть?
– Все есть: имя, фамилия, адрес, телефон. Только светиться нам ни к чему. Трубку она не берет. А вот в тубдиспансере Ромочку своего постоянно навещает.
– Завтра напишу заявление на отпуск, – отвечает Виталик. – А как зовут эту сучку?
