– Мне давно плохо, Нина Ивановна. – Я показываю ей ладони с культями пальцев. – И хорошо уже не будет.
Она проводит рукой по щеке, словно поправляя локон, которого нет.
– Что делать, Сережа. Жить все равно надо.
Старуха поворачивается, чтобы уйти, и я спрашиваю:
– А как ее находят, Куй-бабу?
– Не знаю, Сережа. Может, случайно. Кто-то почувствует, что она рядом, а потом сообразит, как с ней разговаривать. Один убежит со страху, другой убежит, да потом вернется, а третий сразу сторгуется и доволен будет. Сам не знаешь, чего от себя ожидать, пока с таким не столкнешься.
Она уходит, растворяется в полутьме коридора. Еле слышно захлопывается дверь.
Вечером звонит Виталик.
– Серый, я сегодня не приеду. Хочется одному побыть.
– Идет.
Я тоже хочу побыть один. Точнее – без Виталика. Слишком много я о нем узнал, да и о себе тоже. Сейчас мне лучше одному.
Ночью Тай укладывается ко мне на грудь и мурлычет. Такого не было с тех пор, как от меня ушла Таня, но засыпаю я все равно с трудом. Снятся мне то кровавые следы на больничном линолеуме, то нераспакованная детская кроватка в квартире Виталика, то яростно потрясающий жалом скорпион, вытатуированный на белой шее, то крысы, которые объедают уши, щеки и нос на трупе девчонки.
Я просыпаюсь, как от толчка, вижу два красных глаза, горящие надо мной в темноте, и давлюсь собственным воплем.
Тай соскакивает на пол и уходит. Даже кончик его хвоста выражает неодобрение.
Эдику я звоню вечером. Говорим о том о сем, потом я спрашиваю:
– А как там статья?
– Накрылась, – сердито отвечает Эдик, – теперь вместо нее посмертный эпикриз писать надо. Помер наш красавец вчера вечером. На вскрытии легкие как пшеном усыпаны, а на последнем снимке почти чистые были. Как это может быть, ума не приложу. Рентгенолог чуть не в драку лезет: что вижу, то и описываю! То откуда-то бралась положительная динамика, то непонятно куда делась… Так что не будет статьи. Одно хорошо, Джульетты его не видно, а то ходила чуть не каждый день, как на работу.
– Надо же… Слушай, а как его звали, красавца этого?
– Роман… Да какая разница? Помер Максим, и хрен с ним. Тут таких полно: всю жизнь по тюрьмам, а потом к нам, на усиленное питание. Слушай, Серый, давай в баню сходим, а? И Витаса возьмем.
– Сходим, конечно.
Потом я долго сижу не выпуская из руки телефон. В душе пусто, как в том подвале, где сейчас крысы обгладывают труп Юльки.
Тай запрыгивает ко мне на колени, мурлычет и начинает вылизывать мое лицо. Интересно, как он почуял, что я плачу?
Ида Мартин. Девчонки
Выход со школьного двора был один – металлическая скрипучая калитка с толстыми прутьями. Некоторые пацаны, кому не хотелось делать лишний крюк, перелезали решетчатый забор за школой, но Толя Коняхин лазить по заборам не умел, поэтому возвращался только этой дорогой: по потрескавшемуся, раскуроченному асфальту, мимо старых, после каждой зимы все сильнее уходящих в землю гаражей и дальше, через березовую рощу.
В будние дни ему нередко удавалось влиться в общий поток учеников и, не привлекая внимания, миновать опасный участок. Но по субботам занимался только их одиннадцатый класс, так что неприятной встречи избежать было невозможно.
Девчонки вечно задерживались после школы за гаражами: покурить и потусоваться.
Порой, увлекшись разговорами в компании, они могли не заметить Коняхина, но такое случалось нечасто.
Вот и сейчас они стояли, опершись о затертую локтями и спинами стенку облупившегося металлического гаража, и вдвоем разглядывали что-то в телефоне Юльки Синяевой. Ее красную куртку Толик заметил издалека, но останавливаться не стал.
– Ой, Коняшка, – притворным голоском воскликнула Юлька. – А мы тебя ждем. Стоим и грустим тут. Думаем, как же ты без нас один-одинешенек домой пойдешь. А вдруг пристанет кто? Изнасилует…
Катька Рогожина прыснула.
– Смотри, какая штуковина у него. Это, наверное, чтобы маньяков отгонять.
Прижав покрепче к груди черный пластиковый тубус и склонив голову, Толик молча шагал вперед, ведь любое ответное слово всегда раззадоривало их еще сильнее.
Был конец марта. Снег сильно осел и потемнел в приствольных кругах деревьев, на дорожке под ногами хлюпала слякотная жижа. Воздух пах весной, и хотя в роще висела сырая дымка испарений, солнце рассеянным свечением упорно пробивалось сквозь нее.
Коняхин ускорился.
– Куда так торопишься? – гнусавым детским голоском просюсюкала Синяева. – Испугался, что ли? Нас испугался? Или маньяков? Кать, смотри, он нас испугался.
Бежать от них было бессмысленно. Бегали они лучше, и догнали бы Толика прежде, чем он успеет оказаться на развилке аллеи, где не спеша прогуливалась пожилая женщина с маленькой собачонкой. Иногда участие сердобольных прохожих выручало его, но не сейчас.
– Что это за фигня? – Рогожина была уже позади него.
Протянула руку и резким движением попыталась выхватить тубус. Но не удержала. Тубус упал и, заскользив по насту, отлетел к березе.
Девчонки громко расхохотались.
Проваливаясь по колено в жесткий снег, Толик полез за ним.
Синяева достала телефон и принялась снимать.
– Слушай, Коняхин, – крикнула она, когда он, наконец, поднял пластиковую трубу, – а ты точно не гей? У моей сестры в классе был один такой. Художник. Тоже с такими штуками ходил. Полотна свои носил.
Толик чувствовал, что снег набился в ботинки и штанины начали промокать, но возвращаться не спешил.
– Нет, – ответил он.
– Что? – Синяева приложила ладонь к уху, словно не расслышала. – Что ты там проблеял?
– Давай иди сюда. – Катька махнула рукой. – Будем проверять.
Услышав это, Синяева удивленно выпучила на нее глаза, и они обе снова зашлись истерическим смехом.
На соседнем дереве громко раскаркалась ворона.
Все трое подняли головы и несколько секунд смотрели, как она скачет на ветке.
– Ты че, оборзел? – возмутилась Синяева. – Быстро подошел!
У нее были длинные светлые волосы и пухлые, утиные губы, которые она то и дело нарочно выпячивала, чтобы они казались накачанными силиконом, как у бьюти-блогерш.
Когда Юлька не красилась, ее лицо даже нравилось Толику. Без косметики она выглядела довольно мило и немного беззащитно. Но то было весьма обманчивое впечатление, уж кто-кто, а Синяева беззащитной точно не была.
Она выбила Алексаняну передний зуб за то, что тот как-то раз зажал ее в классе. А когда из-за родительского скандала к ним домой приехала полиция, Юлька подралась с полицейским, и ее сутки продержали в обезьяннике.
Да и цепляться к Толику первой обычно начинала она. Но Катька Рогожина все равно была хуже.
– Заставишь нас тебя оттуда доставать, пожалеешь, – предупредила Катька.
И Коняхин в этом не сомневался.
Рогожина была злая. По-настоящему злая. Ей нравилось делать больно другим и смотреть на чужие страдания.
Однако лицо у нее было красивое, может даже лучше, чем у Синяевой: скуластое, с аккуратно вздернутым носиком и дымчатыми, обведенными ярко-черной подводкой серо-голубыми глазами, в которых всегда читалась только злоба.
Одевалась Катька как гопница. Спортивки, олимпийки, свитера со спущенными рукавами, спартаковские шарфы и балахоны с капюшонами. У нее было три старших брата, и часть этих вещей, без сомнения, принадлежала им.
Стоило Толику выбраться на дорожку, Синяева сразу же отобрала у него тубус, а Рогожина схватила его за подбородок и, больно сжав пальцы, притянула к себе.
– Что у тебя в трубе?
– Географические карты.
– Зачем?
– Проект для Ирины Евгеньевны.
Синяева скептически прищурилась.
– Уверен?
– Могу показать. – Толик потянулся к тубусу, но Синяева отскочила и, хихикнув, стукнула мальчишку этим самым тубусом по голове.
