– Куда мы идем? – сдавленно прогнусавил он, опасаясь, что кровь затечет в рот.
– Куда надо, тебе знать не надо, – закричала ему на ухо Катька.
– Я не пойду в Блоки. – Толик замедлился.
– В Блоки? Почему в Блоки? – Рогожина пнула его в зад коленкой, придавая ускорения, и обернулась на Синяеву. – Слышь, Юль, а может, и правда его в Блоки?
Та курила на ходу, широко размахивая тубусом.
– А че там делать?
– Как что? Коняхина воспитывать.
Синяева выпустила серо-желтое облако дыма.
– Я бы лучше проверила, гей он или нет.
Немного расслабившись, Рогожина рассмеялась.
– Ну и это тоже.
– Я не пойду в Блоки, – заупрямился Толик.
– Когда овец ведут на скотобойню, их никто не спрашивает. – Катька снова дала ему пинка.
Коняхин заозирался, и Рогожина не оставила это без внимания.
– Попробуешь сбежать, сам знаешь, что будет.
Собственно то, чем она угрожала, и было главной причиной, по которой Толик никак не мог дать девчонкам хоть какой-то отпор.
Мать Синяевой работала в их поселковой поликлинике участковым терапевтом, обслуживающим из-за нехватки врачей аж три участка.
Она выписывала и заказывала из Москвы какие-то сложные психотропные препараты для страдающей головными болями и спутанностью сознания бабушки Толика.
Коняхин раз в два месяца ходил забирать их в поликлинику. Лекарства были дорогие, и он не сомневался, что мать Синяевой делает на них наценку, но другого выхода у них не было.
Без этих таблеток бабушка совершенно выпадала из реальности: забывала все, заговаривалась, бредила и делала странные вещи. В моменты помутнения она могла натворить что угодно, и оставлять ее дома одну было никак нельзя.
Мать Толика умерла три года назад от лейкоза, а с отцом они никогда не общались и ничего о нем не знали. Так что, если бы не лекарства, Толику пришлось бы забросить школу и целыми днями сидеть с бабушкой.
Однажды, кажется позапрошлой весной, когда Синяева и Рогожина прицепились к нему по-серьезному второй или третий раз, Коняхин записал их угрозы на телефон, но, не придумав, как поступить с записью, просто рассказал о ней девочкам.
Синяева сразу пообещала, что пожалуется маме. Однако Толик ей не поверил. Тетя Даша, мать Юльки, была врачом, а у них, по его мнению, существовала клятва Гиппократа, врачебная этика и, в конце концов, она была взрослой.
Каково же было его удивление, когда в следующий его визит тетя Даша сообщила, что отменяет назначения и прекращает выписывать нужные лекарства. А в ответ на слезные мольбы и увещевания, даже после прослушивания записи с угрозами, безразлично сказала: «Ничего не знаю, разбирайтесь с Юлей сами. У меня всего одна дочь осталась».
На другой день Коняхин подошел к Синяевой в школе и попросил у нее прощения, а потом, чтобы его заслужить, стоя на коленях, целовал ей туфли.
Анна Никаноровна говорила, что бабушке нужен профессиональный комплексный осмотр, что хорошо бы положить ее в какую-нибудь нормальную клинику, а не в поселковую больницу, где даже корь от краснухи отличить не могли. Но все эти разговоры всегда оставались лишь разговорами. Возможности получить направление в «правильную» клинику у него не было, денег тоже.
Чтобы попасть в Блоки, нужно было пересечь железнодорожные пути, пройти через пустырь к автомобильной трассе и, перейдя на другую сторону, углубиться в лес. Там, на небольшом пригорке, отделенном от леса узкой просекой, стоял, подобно опустевшим жилищам инков, небольшой недостроенный квартал поселкового типа.
Около пятнадцати или двадцати лет назад здесь собирались возвести новые дома и переселить туда всех из поселка и ближайших деревень. Однако что-то не срослось. Строительство заморозили на стадии возведения вторых и третьих этажей всех семи корпусов.
Первые пять лет местные жители ожидали продолжения работ, но на стройку так никто и не вернулся, а цементные блочные корпуса постепенно превратились в заброшки, которые в простонародье стали называться Блоками.
Блоки всегда пользовались дурной славой и считались страшным местом. По одному туда никто не ходил. Бывало, там жили бомжи, наркоманы или скрывающиеся от закона преступники. Порой собирались компании гопников, чтобы выпить, или дальнобойщики привозили проституток.
Но большую часть времени Блоки, окруженные лесом и тоскливой, жутковатой тишиной, пустовали.
Три года назад там нашли труп двадцатилетней зарезанной девушки, а в прошлом году на балке повесился деревенский пацан. Иногда в Блоках обнаруживали умерших от передоза наркоманов, но то было привычным делом. А вот отрубленный палец, найденный мелкой шпаной на одном из подоконников, приводил в ужас всю местную ребятню уже несколько лет.
Для поселковых детей и подростков побывать в Блоках считалось верхом крутизны и смелости. Многие хвалились, будто забирались в тамошние заброшки, но далеко не каждый осмеливался на подобную вылазку.
Рогожина с Синяевой впервые сходили туда чуть ли не в шестом классе. Толик сам видел фотографии, которые они выкладывали в школьном Подслушано. Теперь же девчонки говорили всем, что прячут в Блоках выпивку и наркоту, это было не точно, но вполне вероятно.
Однажды они уже водили туда Коняхина.
Это произошло вечером, в ноябре. В промозглой темноте едва виднелись зловещие очертания блочных построек. Тогда девчонки собирались Толика напоить и снять это на телефон. Вот только они совершенно не учли, что электричества в Блоках нет, что там темно и ничего толком не видно. Впрочем, напоить они его все же напоили. И даже заставили ползать на четвереньках, изображая лошадь, а сами по очереди садились к нему на спину и с криками «коняшка, вперед!» заставляли катать их.
Тогда Толик сильно изрезал себе рассыпанным по всему полу битым стеклом ладони и колени. Брюки порвались в нескольких местах так, что зашить их было уже невозможно.
И всю ночь потом его тошнило, а утром он хотел умереть. Отправился на железнодорожный мост и простоял там полтора часа, но потом подумал о бабушке и вернулся.
Теперь же был день. Светило тусклое, но пригревающее солнце.
Однако менее зловещими и мерзкими Блоки от этого не становились.
Грязный, смешавшийся с песком желтовато-серый снег, высохшие скелеты елок, обломанные ветки, черные круги костровищ, прогнившие доски, осыпавшиеся камни, выцветшие граффити, похабные рисунки внутри строений и снаружи, покореженные пивные банки, пакеты, бутылки, пачки от сигарет, шприцы и презервативы.
От первого корпуса несло, как от общественного туалета, там всегда было нагажено. Валялись прокладки и туалетная бумага.
Пока шли мимо него и второго корпуса, Коняхин со страхом пытался представить, к чему готовиться. Будет ли это повторением прошлого раза со скачками, или девчонки придумают нечто новое? Он даже понадеялся, что они снова заставят его пить, это хотя бы притупит боль и заглушит унижение.
Кровь из носа все еще шла. Синяева подобрала кусок грязного, жесткого снега и ткнула Коняхину в лицо. В его руке комок смешался с кровью и потек, то тут, то там отмечая их путь бурыми, но быстро впитывающимися в снег и стремительно бледнеющими пятнами.
От удара Рогожиной коленка пульсировала, но Коняхин старался об этом не думать, все самое плохое ждало его впереди.
Они свернули в третий от дороги корпус.
В огромном цементном помещении первого этажа между пустым дверным проемом и прямоугольниками оконных дыр зябко гулял пронизывающий мартовский ветер. Он растрепал всем троим волосы и забрался под куртки.
Синяева тут же устремилась к тайнику в стене, и Толик, немного задержавшись на пороге, поторопился достать телефон.
– Что делаешь? – заметила Рогожина. – Кому звонишь?
– Никому. – Он быстро убрал телефон в карман. – Время просто посмотрел.
– А ну, дай сюда. – Катька потянулась за телефоном, Толик попятился, споткнулся о металлический каркас стула и чуть не упал.
