– Юлия, Юлька.
Судьба улыбается нам через неделю. Девчонка выныривает из дыры в заборе вокруг территории тубдиспансера. Она идет к остановке, на ходу что-то просматривая в телефоне. Виталик вырастает перед ней, без замаха бьет в солнечное сплетение и тут же подхватывает на руки. Упасть на асфальт девчонка не успевает.
Это она, без сомнения. Даже красная ветровка та же самая. Но в машине я для очистки совести проверяю татуировку. Скорпион по-прежнему задирает жало над сонной артерией. Виталик ловко связывает Юльку скотчем по рукам и ногам, заклеивает ей рот, укладывает на заднее сиденье, головой ко мне на колени, и накрывает старым пледом.
Она совсем легкая. Как ребенок.
– Заворочается – держи крепче, – бросает он мне и трогает машину с места.
Когда мы паркуемся у заброшки, уже совсем темно.
В подвале стоит густая тьма. Пахнет кошками, канализацией, тухлятиной. Виталик дает мне фонарь и вынимает яркую пластиковую коробку-бутербродницу. Там лежат иглы.
В нос ударяет запах нашатыря, девчонка кашляет, стонет, открывает глаза.
– Привет, – ласково говорит ей Виталик и командует мне: – Свети!
Первая игла входит в нужную точку, и Юлька глухо мычит от боли.
Виталик работает в своем стиле: точно и аккуратно. Игла за иглой входят в нервные узлы – или в те точки с китайскими названиями, о которых я понятия не имею. Девчонку выгибает, как в столбняке. Она мотает головой и пытается отползти в угол.
– Терпи, терпи. Им тоже было больно, – воркует Виталик. – Будет еще больней. Все еще впереди. Времени у нас много.
Когда на футболке у Юльки расплываются мокрые пятна от пота и слез, в дело вступаю я.
– За сколько с Куй-бабой сговорилась? Ну?
В свете фонарика видно, как бледнеет ее лицо и расширяются зрачки. Она мычит и трясет головой.
– Продолжаем, – говорит Виталик.
Очередная игла входит в тело, и девчонка корчится от боли.
Она сдается через пару часов. Я одну за другой показываю ей цифры на экране мобильника, она кивает – раз и другой. Повторяю процедуру и спрашиваю:
– Девяносто девять? Так?
Девчонка кивает. На крыльях носа у нее выступают бисеринки пота.
– Сколько еще осталось?
Я знаю ответ, но перепроверяю. Все сходится.
– Шестьдесят семь? Правильно?
Она кивает.
– А теперь смотри, – я с трудом удерживаюсь, чтобы не назвать Виталика по имени. – Вот, видишь?
На экране дешевого мобильника высвечивается электронный билет. Через два дня она уехала бы в Краснодар. Плацкартный вагон, пятьдесят четыре места при полной загрузке.
После первого курса я поехал в стройотряд, проводником. Готовили нас на совесть. Я и сейчас помню, что вагон на ходу сгорает за семь минут – дотла, до обугленного каркаса.
Виталик смотрит на экран, кивает и резко бьет девчонку ребрами ладоней по сонным артериям. Она дергается и обмякает. Я беру ее запястье и ловлю затухающую пульсовую волну.
Все.
Но Виталик вынимает приготовленный для инъекции шприц и все его содержимое вкатывает девчонке в вену.
– Зачем?..
– Потом объясню. Свети.
Виталик снимает с лица девчонки скотч, и я вижу, как вытатуированный скорпион оживает. Он яростно потрясает жалом и подбирается к руке Виталика – тот привычно проверяет пульс на сонной артерии.
– Руку! Руку убери! – почти выкрикиваю я.
Реакция у Витаса всегда была отличная: рука отдергивается мгновенно.
– Вот же пакость… – цедит он сквозь зубы. – Срезать его, что ли? Особая примета…
– Лучше не трогай. Он и так чуть до тебя не добрался.
Скорпион застывает с поднятыми клешнями. Виталик одну за другой вынимает и аккуратно складывает в коробку иглы. Проверяет зрачки и пульс.
– Готова. Живучая была, зараза…
Он усаживает тело в угол, берет маленькую, безвольно висящую ладонь в свою и сжимает пальцы девчонки вокруг шприца. Я открываю рот – напомнить, что отпечаток большого пальца должен остаться на поршне, – но Виталик не нуждается в моих подсказках.
– Вот так…
Виталик разжимает пальцы, и шприц падает из мертвой руки на пол. Там его и найдут когда-нибудь. Если найдут. Если крысы куда-нибудь не закатят: такие подвалы без крыс не бывают.
– Пошли! – окликает меня Виталик.
Мы оставляем Юльку в ее склепе и идем к выходу. Луч фонаря выхватывает из тьмы запыленную паутину и плесень на стенах. Что-то шуршит в углу и шарахается прочь – точно, крысы. Пытаюсь вспомнить сроки скелетирования трупа – бесполезно. А ведь судебку я сдал на пять. Ну да, сдал и забыл, как многое другое…
Перчатки Виталик снимает только в машине. Я смотрю на его пальцы с коротко подстриженными ногтями хирурга и думаю, что, оказывается, никогда его раньше не знал. Ближайший друг, знакомый с юности…
– Слушай, Витас, я тебя боюсь, – вырывается у меня.
– Я сам себя теперь боюсь, – глухо отзывается Виталик.
– Что ты ей вкатил?
– Наркоту – дешевую, но модную. Это был передоз, понятно?
– Так дорожек на руках нет.
– Когда ее найдут, этого будет не разобрать. А в тканях вещество обнаружат. С первого раза «золотой укол» тоже бывает. Думаю, глубоко копать никто не будет.
– Ну, ты даешь…
– А что, садиться, что ли, из-за этой твари? Мне еще на памятник зарабатывать.
– С Куй-бабой тоже разобраться надо.
– Надо. Мы сейчас к ней и заедем. Дезинфекцию проведем… – От смешка Виталика мне делается страшно.
Витас всегда был хозяйственным и запасливым. Вот и сейчас в багажнике обнаруживаются две канистры бензина и монтировка. От меня проку мало. Все, что я могу – держать фонарь. Обеими руками, всеми шестью пальцами.
Когда Виталик выламывает решетку на окне и разбивает монтировкой стекло, я покрываюсь гусиной кожей. Что там, в бывшей дворницкой? Как с этим справиться?
– Свети! – командует Виталик.
В луче фонаря видна пустая комнатка. На дощатом полу валяется мусор, по углам лежат клубы пыли. Штукатурка потрескалась, на ней проступают пятна плесени.
Никого и ничего. И ужаса, который накрывает как волна, с головой, тоже нет.
– Подвинься!
Виталик выплескивает в окно бензин, обливает им стену, пятится с канистрой в руках из-под арки на улицу. За ним тянется бензиновая дорожка.
– Витас, похоже, ее здесь нет.
– А мне похер. Если есть хоть какой-то шанс ее угробить, надо им воспользоваться. Думаешь эта, как ее…
– Юлька.
– Юлька, Джулька, Хренюлька – думаешь, она одна такая?
– Нет, конечно. Но кто сейчас про Куй-бабу знает?
– Эта узнала, значит, и другие узнать могут. Свети давай! Еще полканистры надо внутри оставить.
– Может, лучше целую, для верности?
– Нет, целая просто гореть будет, а половинка рванет как бомба и остаток бензина расплещет, так что гореть будет мощно. Хорошо продезинфицирует…
Щелчок зажигалки – и на асфальте высвечивается огненная дорожка. Мы бросаемся бежать. Хлопает дверца машины, и Виталик газует так, словно за нами гонится сам дьявол.
Дома я появляюсь только на следующий день, отмытый и переодетый в чистое, но запах бензина и подвальная вонь сидят где-то в глотке. Тай вылизывается на подоконнике. Он милостиво позволяет себя погладить, и я ловлю себя на мысли, что завидую ему.
В дверь стучат. Открываю и натыкаюсь на пристальный взгляд Нины Ивановны.
– Все новости только про пожар. Это вы устроили, Сергей? С этим вашим другом, да?
Я молчу и смотрю ей в переносицу.
– Дурачки, – неожиданно говорит старуха, и в голосе ее нет ни осуждения, ни злости. – Молодые дурачки. Вы бы хоть спросили сначала. Нельзя Куй-бабу убить. Неживое не умирает.
– А что теперь с ней будет? – слова с трудом протискиваются сквозь пересохшее горло.
– Где-нибудь объявится, – пожимает плечами старуха. – На чердаке каком-нибудь, в подвале… Что такое, Сережа, вам плохо?
