И Наташа и впрямь боялась, а потому держалась изо всех сил, какая бы обида или боль ни глодали ее – лишь бы не плакать. Выросла, все поняла, конечно, но мамины наставления давно превратились в привычку – ни слезами, ни словами Наталья своего горя выразить не умела. Только и знала – молча терпеть, «держать лицо». Как мама учила. Даже на похоронах разбившихся в аварии родителей ни слезинки не уронила.
Вот и сейчас она ни слова не сказала своему Андрюхе бесстыжему, продолжая переворачивать подрумянившиеся с одной стороны сырники. Лишь взгляд застекленел, будто тонким ледком подернулся. А когда брызнула на голое запястье капля раскаленного масла, Наталья даже не вздрогнула.
Собирался Андрюха – торопился как на пожар: или передумать боялся, или Натальино молчание его нервировало, а может, любезная срок установила. Вещи взял только те, что первой необходимости. Остальные, крикнул из коридора, после заберет.
Пока он суетился, набивая вещами спортивную сумку, с которой бегал на тренировки по самбо, Наталья вывалила из сковороды на тарелку румяные сырники. Поставила сковородку в раковину и взялась резать хлеб – свежий, ноздреватый, за которым специально бегала в обед в пекарню – да руки задрожали. Чтобы не порезаться, она отложила нож и замерла у стола, обдумывая свалившуюся на нее новость.
Стала ли она для нее неожиданностью? Да как сказать. Вроде и не ругались они никогда особо. Так, мог иногда муж за привычное ей спокойствие обозвать ее деревяшкой бесчувственной. Лишь одна заноза была в их семейной жизни – детей Бог не дал. Наталья даже не беременела. Андрюха ее этим не попрекал, говорил, что и без детей люди живут. Правда, на работе последний год стал задерживаться… А летом настоял на продаже дачи, мол, ездить далеко, закрутки никто толком не ест, а шашлык и в лесу пожарить можно. Да только и в лес с тех пор они не выбирались, все некогда. А еще белье и рубашки не кидал в машинку, а сам стирал… Так что была б внимательней, поняла бы, что к чему.
Сухими глазами Наталья смотрела на исходящие паром сырники, к которым было заботливо приготовлено земляничное варенье. Сами собирали, в четыре руки вместе с Андрюхой. На одни выходные он все же расщедрился – ездили с ночевкой за город, брали в прокат палатку, встречали рассвет среди исходящих земляничным духом горячих от июльского солнца луговин. Весь понедельник Наталья заботливо перебирала мелкие душистые ягоды, варила варенье в огромной бабушкиной кастрюле. В тот день он тоже задержался…
На карниз шумно опустился голубь, важно прошелся туда-сюда. Наталья безучастно следила за ним взглядом. А за спиной, на плите, аппетитно побулькивала тушенная с мясом картошка.
В кухонной двери появился навьюченный сумкой муж. Глядя на Натальин замерший профиль, потоптался с минуту, спросил излишне резко, грубостью маскируя собственную неловкость:
– Так и будешь молчать?
Наталья подняла на него глаза. Красивые они у нее были – светло-зеленые, в смоляной оторочке не нуждающихся в туши ресниц. За эти глаза, да еще за хладнокровие муж, пребывая в хорошем настроении, звал ее царевной-лягушкой. И от этих прохладно-зеленых, будто глядящих из-под воды глаз у Андрюхи вдруг задергалась губа.
– Ты, Наташка, и впрямь бревно бревном, – отступая в коридор, ругнулся он. Принялся шумно обуваться, то и дело поправляя сползавшую с плеча сумку. Натальино молчание ему отчего-то показалось оскорбительным, потому что он забубнил:
– Другая бы скандал затеяла, хоть кинула чем, а ты…
Наталья двинула рукой, стиснула холодные пальцы на рукояти ножа. Разомкнула стылые губы:
– Кинуть?
Андрюха глянул снизу вверх и как был в недозашнурованных ботинках, так и вывалился в подъезд. Крикнул оттуда, да еще с какой-то детской обидой в голосе:
– Чокнутая!
После того как захлопнулась входная дверь и затихли на лестнице торопливые шаги, Наталья опустилась на табурет и закрыла лицо руками. Не так-то легко, как казалось со стороны, было справляться с эмоциями. Бывало, они так терзали нутро, что хотелось выть. И плакать хотелось, и кричать. Но надо было «держать лицо». Привычка, надежно въевшаяся в характер, – словно попавшие под кожу чернила. А чтобы было полегче, Наталья спасалась темнотой. Там, в темноте, можно было отдышаться, оглядеться, подумать.
Но только сегодня темнота не спасала. Захлопнувшаяся за мужем дверь словно перебила в ней какую-то важную жилку, вытянула из груди все тепло, и там стало пусто и холодно. А потом в этой холодной пустоте словно искра вспыхнула. Обгорела за минуту, осыпавшись пеплом, и начал расти на ее месте колючий болезненный комок. Рос он стремительно, будто собирался заполнить собою всю Наталью, с каждой минутой причиняя все большую боль. Уже болело не только в груди, но и в животе, и в горле.
– Поплачь, – выдохнули за спиной, и на Натальино плечо легла узкая сухая ладонь. Дыхание, словно дуновение ветра с затхлых болот, обдало шею влажным теплом.
– Поплачь… – Во вкрадчивом шепоте слышался шелест сухой острой травы. – Станет легче… А потом… – Нажатие слегка усилилось, костлявые пальцы сжались. – Я возьму то, что мне полагается…
Наталья дернула плечом, сбросила невидимую руку и, расцепив ладони, вскочила со стула. В глянцевых фасадах кухонных шкафов смутно отражалась лишь она сама.
А боль крепла, обрастала шипами, рвалась наружу. Наталья сгорбилась, пытаясь переждать приступ. Просто потерпеть, повторяла она про себя словно мантру. Но когда от боли перехватило дыхание, поняла, что перетерпеть не получится.
Она снова взяла нож. Примерилась и отхватила себе две фаланги мизинца с левой руки. Лезвие обреченно стукнуло по столешнице, в мизинце полыхнул огонь. По столу мгновенно расползлась ярко-красная лужа. Обрубок лежал в ней, словно кусочек теста в соусе бордолез. Боль в пальце усиливалась, зато уменьшался комок в груди, исчезало то самое чудовищное давление. Наталья кусала губы. Дождавшись, когда внутри снова станет пусто и тихо, она замотала мизинец кухонным полотенцем и сунула под струю холодной воды. Белое полотенце вмиг стало алым, в слив убегали мутно-красные потоки. Через минуту палец онемел.
Заменив грязное полотенце чистым, Наталья прижала покалеченную руку к груди и долго стояла у окна, глядя как мартовские сумерки пеленают двор. Боль в пальце не стихала.
– Поплачь… – прошептали из-за сдвинутой на одну сторону спускающейся до пола шторы.
Не глядя туда, Наталья достала из шкафчика коробку с лекарствами. Уж эту боль можно унять. Она поковырялась в коробке, нашла упаковку анальгина и выпила сразу три таблетки. Заела горечь сырником и побрела в спальню.
Едва она переступила порог, как взгляд невольно упал на кровать. Большая, двуспальная, она занимала половину комнаты – хочешь не хочешь, а в глаза лезет. Постаравшись выбросить все мысли из головы, Наталья легла на свою половину покрывала, брезгливо отодвинувшись от Андрюхиной. Гасить свет не стала – в темноте обязательно зазвучит призывающий поплакать старческий, с придыханием шепот. Она отвернулась к окну. Там, в мрачной синеве, виднелся краешек алеющего закатного неба, словно кто-то оторвал лист цветущей пуансеттии и бросил его посреди груды темно-синего шелка.
Лист кровоточил, алые потеки растекались в стороны, превращая берлинскую лазурь в грязное месиво. А она так и не убралась на кухне, и там на столе до сих пор лежит ее отрезанный палец. Куда его? В ведро?
Мысль о том, что кусочек нее полетит в мусор, а потом отправится на ближайшую помойку, вызвала в Наталье легкую тошноту. Нет уж, лучше сохранить как-нибудь.
«Уберу в морозилку, – устало закрывая глаза, решила она. – Пусть лежит, ничего страшного…»
…Она проснулась среди ночи от дикой пульсации в пальце. Голову ломило от стягивающей волосы резинки, во рту стоял привкус анальгина. Кое-как поднявшись, Наталья скинула покрывало на пол, вытащила из подкроватного ящика одеяло. Добрела до кухни и выпила еще две таблетки. В ванной, не глядя на себя в зеркало, распустила волосы, почистила зубы. Вернулась в спальню и рухнула на кровать.
