– А ты сам какой человек? – спросил цыган. Глаза его горели зелеными светлячками. Под этим взглядом Вакуленко неуютно поежился.
– Да обычный я человек. Нет людей хороших или плохих. Я солдат, мне как сказали, я так и делаю. А вот Порфирий Борисович, он человек своей стихии: революция слабаков не терпит!
Еще версту-другую проехали молча. В степных травах пели невидимые сверчки, грустно выла вдалеке одинокая собака. Глядя в лица Василю и Федору, Вакуленко вспоминал старый погост у себя на родине. Однажды ночью он на спор залез туда и видел зеленые огоньки на свежей могиле. Точно так же светились глаза двух странных путников. Вакуленко никогда в жизни не видел людей, переболевших туберкулезом: больных видел, мертвых видел, а переболевших – нет. Посему все странности списал он на распроклятую болезнь. Уж больно много разных слухов про нее ходило…
– Все, братцы, дальше белые. Теперь вы сами!
Беспородный пегий конь недовольно всхрапнул, когда Вакуленко развернул его посреди дороги. Все дальше и тише становился стук копыт, пока совсем не растворился в песнях сверчков.
– Василь, что-то жрать охота… Слабею, – сказал Федор угасающим голосом. – Сейчас с телеги свалюсь…
Федор сам испугался этой мысли.
Господи, прости! Какое же я чудище! Только что была скорбь, только что были муки о семье моей, а теперь только и хочу, что жрать. Нет, лучше быть простым мертвецом, чем вот так… Не человек – одно лишь страшное подобие.
– Давай остановимся, ой-йею, – ответил цыган, смахивая со лба градины холодного пота. Верно, ему и самому поплохело. – А то что-то и кобылы наши погрустнели…
Василь остановил телегу и непослушными, деревенеющими руками распряг битюгов. С недовольным ржанием крутобокие кобылы принялись щипать тощие степные травы – жадно, оставляя за собой пятна голой земли. Федор откинул покрывало и снял крышку с кадки, зачерпнул грязной рукой жменю квашеной капусты и отправил в рот; сок брызгал в стороны, струями стекал по лицу, убегал за шиворот. Василь откусил от бруска копченого сала, затем взял в руку клубень немытого буряка и с жадностью захрустел.
Федор жрал. Этот исступляющий голод захватил его целиком. Не отставал и Василь: цыган, измазавшись в грязи и соке буряка, почти потерял человеческий облик, глаза его еще ярче горели безумием.
Вдалеке грохотнул выстрел, пуля просвистела над головой Федора и ударила в лошадь. Кобыла фыркнула, заржала и во весь опор понеслась в ночную степь.
– Руки, руки над головой, суки краснопузые! – крикнул кто-то в темноте. Слышались стук копыт и прерывистое лошадиное дыхание.
В слабом свете фонаря нарисовалась фигура всадника: крепкий жилистый человек в желтом кителе и фуражке. Он вскинул винтовку и приоткрыл рот, словно хотел что-то крикнуть, но промолчал. Сверля темноту нездешним зеленым огнем, на него уставились два безумных взгляда. По лицам страшных, отощавших людей текла багровая жижа, они слепо таращились на всадника и тяжело дышали. Но эта хрупкость показалась всаднику обманчивой, хищной – как у аиста.
– Дьявол вас раздери! – крикнул белоармеец и выстрелил в Василя. Он попал ему в живот.
Василь с криком повалился на землю. На животе по атласной ткани расцвел кровавый цветок раны, следом сами собой возникали и прочие алые кляксы, будто кто-то невидимый и бесшумный продолжал его расстреливать.
– Ты не бойся, Фе… Федор Кузьмич… – прохрипел цыган, харкая кровью. – Мы потом твоих родных откопаем! Не бойся, род… родной.
Василь перестал шевелиться и замер, глядя в ночное небо большими ласковыми глазами. Но лежал он так всего лишь мгновение: земля обняла его со всех сторон и утянула в свои недра. Точно и не было никого секунду назад.
– Чертовщина какая! – крикнул солдат. – Да что ж вы за упыри проклятые?! Нехристи!
На Федора накатило отчаяние. В мире живых он ощущал себя рыбой, выброшенной на берег. Он был крепко уверен, что даже если сейчас случится чудо и белоармеец его отпустит, самому найти кладбище не удастся. Обязательно нагрянет смертельный голод, или Федор ненароком нарушит какие-то правила мертвых в мире живых и в итоге только затянет возвращение родных. Нужно заканчивать поскорее, «обойтись без театров», как сказал бы Василь.
– А ты и в меня стреляй, проклятый человек! Ну!
Солдат удивленно захлопал глазами и самую малость опустил ствол.
– Стреляй в безоружного, собака! Ну! – Федор поднял руки, подставляя грудь под прицел. – Ну, стреляй!
Только когда Федор ударил всадника кулаком по ноге, с того сошла внезапная робость. Он выстрелил в сердце, почти в упор. Матерый солдат вскрикнул, но не от страха – от неожиданности: пуля пробила Федору грудину, но взорвалась отчего-то голова.
Земля зашевелилась под лошадью. Всадник громко крикнул: «Но!», однако же смертельное любопытство не давало ему ускакать прочь: и этого человека всосала земля! Будто жирные черные губы тянули в рот виноградину.
Всадник осекся, когда увидел во тьме еще одну пару зловещих зеленых глаз. То была ломовая лошадь, она обиженно заржала, фыркнула и понеслась в душную травянистую пустошь. Солдат, следивший за этой распроклятой телегой черт знает сколько, решил, что ничего не будет говорить сослуживцам и уж тем более офицеру. Остановил телегу с краснопузыми, убежали. Промазал в темноте, и всё тут! Он развернул коня и, пытаясь оправдать чертовщину плохой водкой и коротким сном, поскакал к своим. Вскоре на дороге остались только одинокая телега и слабый свечной фонарь. Черная южная ночь вновь слилась с тишиной.
* * *
Большие заботливые руки держали крепко, шершавый сосок щекотал небо; в мертвую утробу медленно текло горькое молозиво. Федор громко вздохнул и открыл глаза: все тот же кирпичный свод, все тот же топчан, все та же тесная комнатушка. Было ли в самом деле то путешествие? Может, снова приснился кошмар, один из тысячи тысяч? Федор очень не хотел думать, что помимо жизни он лишился еще и рассудка.
В дверь постучали.
– Пустишь, Федор Кузьмич?
На пороге стоял цыган, как всегда – с харчами и чаем.
– Заходи, Василек, заходи…
Молча сели за стол, Василь разлил чай по стаканам.
– Ой-йею, ну и дорожка вышла, – сказал он, запивая кипятком черствый ржаной хлеб. – И харчей не привезли, и родных не забрали. Паршивее по живых я еще, пожалуй, не ходил.
– Значит, это был не кошмар, все в самом деле…
Усталость и отрешенность сменились вдруг печальной злобой. «Не забрали родных»: цыган вдруг решил, что имеет отношение к его, Федора, семье.
– На нашу беду… Ну ничего, запасы у нас хоть и скудные, да на еще один поход хватит. Благо битюги мои вернулись. Они на той стороне без присмотра дичают, а если их голод схватит где-то по живых, начинают жрать и птицу домашнюю, и свиней, и коров… Такую лошадь хороший хозяин завсегда пристрелит, вот они там долго и не держатся. Так что давай, Федор Кузьмич, опять собираться.
За неимением прочего, в этот раз обошлись телегой поутлее; впрягли только одну кобылу, а вторую оставили на попечение Степана – Приютского конюха.
Когда приближались к Навьей засеке, Федор зажмурился и зачем-то задержал дыхание. Смерть или жизнь – черт его знает, где и что на самом деле, но больно было каждый раз.
– Василь! Василь!
Боль горячим обручем стянула голову, хлынул по телу жар. Федор почувствовал крепкую мозолистую руку в своей руке. Цыган сжимал пальцы отца до хруста, и отчего-то становилось легче. Голова разлетелась вдребезги, в ладони натекло крови, но даже вот так – безголовый и безмозглый, Федор ощущал крепкие Василевы пальцы.
Когда все кончилось, обоих обдало ледяным ветром; кусачая снежная крупа била в лицо и залетала за шиворот. Василь среди горы хлама и тюков с харчами отыскал сверток, ножом срезал веревку и выудил оттуда два шерстяных пальто.
– С размерами мог не угадать, но уж какими разжился, – виновато сказал Василь.
Пальто, оказавшееся великоватым, наверное, было теплым. Однако Федор из всех телесных чувств, что надлежит испытывать обычному человеку, ощущал только голод. Не хотелось снова бесславно подохнуть, хотелось поскорее забрать родных и покончить уже с этими мучениями.
