Федор брел на запах детей: железо и жимолость, но какие-то свойские, родные… За одним из многочисленных поворотов перед ним возникла приоткрытая дверь. Недолго думая, он вошел.
Внутри было много игрушек. Грубо сработанных, большей частью деревянных, но и они создавали уют. На широкой кровати с соломенным матрасом лежали дети. Боясь разбудить, Федор аккуратно сел на край матраса. С нежностью потрепал непослушные светлые вихры сына, погладил дочь по пухлой розовой щечке.
В мертвой груди поселилось странное чувство – смесь умиротворения и страха. Федор смотрел на своих воскресших детей и не мог налюбоваться. В уголках глаз, на козелках ушей, на кончиках губ все еще чернели жирные капли высмерти. Даже страшно представить, что пережили малыши при встрече с Матушкой…
Ах, надо бы харчей каких-никаких принести, а то, поди что, голодные будут, как проснутся!
Когда Федор встал с кровати и собрался идти за едой, в дверях уже стоял Василь со сверточком домоткани. Руки цыган сбил в кровь, на пальцах не было ногтей – словно он долго и с усердием царапал что-то твердое, в курчавых волосах застряли комья земли.
– А я тут, ой-йею, как раз с гостинцами… – Глядя на Василя, Федор едва сдерживал крик. Крупные градины слез побежали по щекам, он изо всех сил зажал себе рот. – Сочувствую тебе насчет жены, Федор Кузьмич. Ты не бойся, я тебе про дела наши на кладбище вспоминать не буду… Понимаю все, не дурак. Но ничего: стерпится – слюбится!
Юлия Саймоназари
Жемчустрицы
Тихая горечь – не то от жалости, не то от разочарования – накатила соленой волной, налипла водорослями, осела морской пеной. В детстве все виделось куда более притягательным, таинственным, героическим, словно в приключенческой книге про пиратов. В двадцать восемь сказочность и авантюризм смылись, остались только неприглядная иглобрюхая реальность и нечеткая фотография, сделанная в середине двухтысячных на мыльницу «Kodak»: внук и дед застыли в обнимку на фоне списанного рыболовного сейнера, переделанного под брутальный дом. И глядя на этот кадр – осколок счастливого лета, – Марк всегда ощущал ветер в волосах, вкус северного моря на губах, запах водорослей, тепло солнечных лучей; и что-то необъяснимое, давно позабытое и возбуждающее манило его на крошечный остров.
Теперь же он смотрел на проржавевшее жилище, засевшее между остроугольных камней, и не мог понять, зачем он так рвался сюда, на край света.
Днище дома-сейнера облепили молочные наросты – колонии морских желудей, – испещренные отверстиями, в которых будто притаились клювы. Между усоногих раков втиснулись плоские и спиральные раковины моллюсков. Вдоль темно-бурого окислившегося борта свешивались мотки веревок и сетей, похожие на снопы морской капусты. В носовой части ютилась облупившаяся рубка в рыжих подтеках, вместо мачты над ней поднималась чуть накренившаяся труба, выкрашенная копотью в матово-черный. Среднюю часть судна отъела небольшая будка (насколько Марк помнил, внутри был сход в машинное отделение и еще какие-то крохотные помещения) – на крыше громоздилась грузовая колонка, от которой тянулись три стрелы. Две были опущены, третья, промысловая, нависала над палубой.
С каменистым берегом дом-сейнер соединял просевший помятый трап-сходня. Марк поднялся на судно, стонущее от коррозии. Вытоптанные половицы протяжно скрипели и шатались, но на поверку оказались довольно крепкими. Треть палубы занимали бочки, ящики, канистры, части ржавого дизельного двигателя, разобранные насосы, компрессор и прочие железки. Из приоткрытого люка рыбного трюма высовывались брезентовые тюки.
Марк подошел к рубке и отворил одну из овальных дверей – пахну́ло сыростью, плесенью и бензином. Рубка резко контрастировала с тем, что он видел ранее, и выглядела так, будто сейнер готов был хоть сейчас отправиться на промысел. Взгляд зацепился за штурвал, Марк шагнул внутрь и застыл перед пультом управления судном. На ухоженном металлическом корпусе сохранились все кнопки, рычаги, тумблеры, лампочки, измерительные приборы со стрелками. Через исцарапанные окна, размером чуть больше форточки, открывался вид на нос сейнера и каменистый берег, упирающийся в отвесную стену зеленого холма. Марк положил руки на штурвал, покрутил его и грустно улыбнулся. Из бездны подсознания поплавками всплыли давно утерянные воспоминания: ему восемь, он лихо крутит штурвал и представляет, что лавирует средь бушующих волн.
Марк вышел из рубки, обошел ее и открыл другую дверь. За ней тесная лестница спускалась на нижнюю палубу в жилой отсек.
– Есть кто?! – Марк переступил порог, намереваясь спуститься в каюты.
– Стоять! – раздался за спиной грозный голос. – Ты кто такой?! Какого лешего здесь трешься?!
Марк обернулся. По трапу поднимался седовласый мужчина лет пятидесяти на вид, хотя ему должно быть не меньше семидесяти. Моложавый старик, выставив перед собой гарпун, остановился в двух шагах и свирепо глядел синими, как Марианская впадина, глазами. Мохнатые пепельно-сизые брови и собранные в хвост волосы отливали на солнце серебром. Ровная кремово-белая кожа едва заметно сияла. Прямой остроконечный нос, резко очерченные угловатые скулы и тяжелая выступающая челюсть подчеркивали угрюмую маскулинность старика. Между приоткрытых мясистых губ перламутром поблескивали крупные белые зубы. Под выцветшим истертым бушлатом топорщился растянутый свитер крупной вязки. Широкие замызганные штаны были заправлены в изношенные яловые сапоги.
– Я – Марк.
– Кто?!
– Марк! Меня зовут Марк!
– Какой еще, к черту, Марк?!
– Твой внук! Ты что, не помнишь меня?! Я сын Анны… Дочери твоей. – Марк грустно улыбнулся, на короткий миг взгляд его стал отрешенным и печальным. – Сейчас. – Он полез в рюкзак, достал книгу Беляева «Человек-амфибия», выудил из нее фотографию и протянул старику. – Я приезжал к тебе, когда был маленьким. Помнишь?
Не опуская гарпуна, нацеленного на Марка, дед долго разглядывал снимок, будто пытался вспомнить, а потом спросил:
– Ты как сюда попал?
– Мужик с материка привез. Павел, кажется…
– Петро – сучонок… – процедил дед, – Ну, я ему… Зачем пожаловал? Марк.
– Да так, погостить.
– Незваный гость, значит…
Марк растерянно смотрел на старика, не зная, что ответить.
– Уедешь, как только катер придет. – Старик опустил гарпун и вернул Марку фотографию. – Ничего не трогай! Никуда не лезь! Делай только то, что я скажу! Ходи только туда, куда я разрешу! Ослушаешься, накажу!
– Дед…
– Глеб! Зови меня Глеб!
– И когда придет катер? Глеб…
– Недели через три.
– Раньше никак?
– Нет. – Дед прошел мимо него, ступил за дверь и спустился на нижнюю палубу.
Марк достал из кармана телефон – сигнала нет.
– Фа-а-ак… – обреченно выдохнул он и уставился в безбрежную морскую даль.
– Чего там встал как истукан?! Сюда иди! – донесся раздраженный голос из глубины сейнера.
Марк послушно пошел к старику.
* * *
После двухдневного шторма море откатилось от берега, обнажив песчано-галечную почву, устланную рваными листьями ламинарии, гребешками, пучками мидий, палками, серцевидками, морскими червями и ежами, искалеченными крабами, разбитыми раковинами моллюсков. Под ногами чавкали водоросли. Вдалеке мягко шумели низкие волны. В чистом небе криком надрывались голодные чайки. Влажный воздух окутывал густой смесью запахов: мокрый песок, прелая древесина, йод, подводные травы, озон, ракообразные, известняк…
Марк припал глазом к видоискателю старенькой поцарапанной «лейки» и сфокусировал объектив на странном существе, похожем на огромную, величиной с ладонь, волосатую мокрицу. Оно лежало на боку, свернутое в полукольцо, – заходящее солнце удлиняло его тень, и с определенного ракурса морское создание выглядело крайне устрашающим. Марк нажал кнопку затвора, под корпусом фотоаппарата зажужжала пленка.
Он пошел дальше, оглядывая песок, камни и водорослевые навалы, намытые волнами. Марк остановился и присел у разбитой устрицы. В половинке раковины сохранилось тело моллюска. Он дотронулся до крохотных округлых бугорков в мантии, расцарапал их и извлек несколько небольших жемчужин.
