Спустя минуту-другую Марк лежал на песке, смотрел в небо и дрожал от холода.
Живой!
* * *
Из рубки доносился шум. Марк подошел к раскрытой двери и спросил:
– Помощь нужна?
Дед повернулся и смерил внука грозным уставшим взглядом. За последние дни он сильно сдал, а вся его моложавость растаяла, как морская пена после отлива. Кожа посерела. Глаза потускнели. Нижние веки набрякли тяжеловесными мешками. Осунувшееся лицо сморщилось. Грудь тяжело вздымалась, с тихим сипом выпуская воздух.
– Генератор заправь, – сказал дед.
Марк вошел в дверь, взял в углу канистру с воронкой и подошел к генератору.
– Я тут пещеру нашел, – осторожно начал он, скручивая крышку с бака.
Дед молчал, протирая тряпкой пульт управления судном. Каждый день он по несколько часов начищал рубку, стоял за штурвалом, щелкал тумблерами и смотрел вдаль сквозь зеленые холмы.
– Кажется, я уже видел ее. В детстве. – Марк сунул в бак воронку, открыл канистру и стал заливать горючее. – Даже помню, что был в ней. И, по-моему, там что-то со мной произошло. Ты не помнишь, что?
– Нет! – резко отрезал дед и, смягчившись, добавил: – Не лезь в пещеру. В прилив там опасно.
– Не хотел тебя пугать, но я уже залез. – Марк поставил пустую канистру на пол, закрутил крышку на баке генератора. – И чуть не утонул. Пришлось бросить рюкзак.
– Поищи на пляже в отлив, – равнодушно сказал дед, словно все остальное прошло мимо его ушей. Он закашлялся и схватился за грудь.
– Тебе надо отдохнуть.
– Да, пойду прилягу. – Дед похлопал Марка по плечу и вышел из рубки.
Марк шел по берегу, рассматривал выброшенные морем дары и вспоминал то единственное лето, проведенное на острове с дедом. Он мало что помнил картинками, скорее, ощущениями: счастье, веселье, восторг, любопытство, удивление, страх… И дед был тогда совсем другим человеком: мягче, разговорчивее, жизнерадостнее (во всяком случае, таким его помнил Марк). А теперь бродит по сейнеру безмолвный мизантроп, сторонясь родного внука, будто прокаженного. Хотя чего еще ждать от человека, проведшего десятилетия наедине с северным морем?
Вода ушла не полностью: лежала прозрачным стеклом на камнях, водорослях, актиниях, моллюсках и крабах, словно эпоксидная смола, и казалось, будто подводный мир застыл в вечности. И лишь Марк нарушал недвижимую идиллию: распугивал морских обитателей, растаптывал растения, бередил воду.
Марк обогнул остроконечный мыс, нервно покосился на низкий вход в пещеру, вспомнив, как чуть не утонул в тесном тоннеле, и поспешил прочь.
На мелководье в большом мотке водорослей что-то сверкнуло. Марк подошел ближе, наклонился, раздвинул руками листья и улыбнулся, увидев до боли знакомую металлическую пряжку. Он поднял рюкзак – вода ручьем потекла в море, – отчистил его от ламинарий и понес к берегу.
На суше Марк вывалил содержимое рюкзака на песок. Разбухшая книга, футляр с солнечными очками, бутылка воды, пачка раскисших крекеров, влажные салфетки, зарядки, наушники, органайзер с лекарствами… Он отыскал среди вещей бархатный мешочек, развязал его и достал серебряную русалку, сидящую на жемчужине. Кулон принадлежал матери. Перед смертью она отдала его Марку со словами: «Всегда помни: я люблю тебя, мой мальчик». Он крепко сжал русалку в руке, словно святыню, без которой ему не жить, и на его глазах выступили слезы.
Воспоминания схлынули, оставив после себя светлую грусть. Марк убрал кулон в карман, отжал рюкзак, вытряхнул из вещей воду и сложил их обратно. Подхватил рюкзак за лямки и стал подниматься в гору. Возвращаться по берегу было небезопасно – море могло подступить к мысу быстрее, чем он успеет его обойти.
Марк одолел крутой склон до середины и стал задыхаться, давясь воздухом, напоенным ароматами трав и морского бриза. Сердце гулко и часто стучало. В висках пульсировало. В горле першило. Марк спотыкался о камни, прикрытые пышной травой, падал на колени, хватался за корни растений и продолжал взбираться все выше и выше. Голова кружилась от избытка кислорода. Мышцы ныли от усталости.
Взобравшись на вершину, Марк, влекомый сгустившимся солнечным светом, который утопал в синих водах, пошел к краю мыса.
В десятке шагов от обрыва возвышалась небольшая насыпь, поросшая травой и обложенная ракушками. Ее венчал громоздкий валун, на котором теснилось множество темных кластерных отверстий – скопление пустых раковин балянусов. Странное сооружение походило на могилу, но ни имя усопшего, ни годы его жизни не были указаны на камне-памятнике.
Марк обошел безымянное захоронение, приблизился к краю утеса и сел на землю, свесив ноги с обрыва.
Безбрежная синяя даль, объятая маслянисто-оранжевыми лучами большой звезды, безмятежно колыхалась. Колдовской градиент растекся по небосводу льдистыми, огненными и рдяными красками. С берега мягкими накатами доносился убаюкивающий шум волн – вода прибывала. Вкрадчивый холодный ветер путался во вьющихся волосах Марка, шептал на ухо шелестом трав, бережно касался его лица, остужая кожу.
Отстраненное бездумное состояние накрыло Марка – внутри поселилась вселенская пустота. Он наблюдал, как закатные цвета запекаются, превращаясь в киноварь, как меркнут на поверхности северного моря золотые блики, похожие на плавники сказочных созданий, как иссякает свет и наступает тьма.
Солнце скрылось.
Марк поднялся, подхватил рюкзак и пошел к сейнеру.
* * *
Изнуряющий зыбкий сон водоворотом затягивал в кошмары, в которых не было образов, только чернота морской бездны и чувство страха и вожделения. Марк пытался выплыть, но вяз на границе между сном и явью, не понимая, где находится. Он слышал звуки, те самые – из прошлого, из пещеры. Не то стон, не то вой, не то пение – такие ни с чем не спутаешь. Они прорывались издалека, и мороз шел по коже от их ледяного тягучего звучания, напоминающего игру на терменвоксе. И в то же время было в них что-то очаровывающее и манящее.
А потом наступила тишина, гулкая и плотная, подобная той, что лежит на дне глубоководного желоба. Она накрыла, оглушила, погребла под собой, и Марк растворился в ней, точно в небытие.
Сон отпрянул, словно волна, ударившаяся о скалу. Марк резко открыл глаза и сел в постели, глядя в глухую темноту. После протянул руку, нащупал провод с овальной шайбой и щелкнул кнопкой выключателя. По каюте разошелся тусклый зернистый свет, явив Марку два квадратных метра с аскетичной обстановкой: койка, ящик вместо стола, металлический сундук, табурет и ниша с полками. В этой каморке мало что изменилось с того далекого лета. Разве что жить в ней теперь было невыносимо: тесно, затхло, темно, сыро. В восемь лет все эти неудобства ничуть не смущали, напротив, Марку нравилось. Он представлял себя отважным пиратом, чей корабль потерпел крушение на необитаемом острове.
Марк встал, натянул кофту и штаны, сунул ноги в сланцы, вышел из каюты в коридор и включил свет. Крохотное пространство делили самодельная угольная печь, опреснитель и лавка с обеденным столом, прижатым к стене, за которой размещался камбуз. В углу висела потертая клеенка с маками, за ней пряталась душевая: табурет и два ведра с ковшом. Каюта деда находилась в шаге от каюты Марка.
– Глеб?! – позвал Марк, настороженный непроницаемой тишиной, и постучал в дверь.
Никто не ответил.
– Глеб?!
Он снова постучал, не решаясь войти. Старик сразу дал понять, что на сейнере есть два места, куда Марку входить нельзя ни под каким предлогом, – дедова каюта одно из них.
А если ему нужна помощь, подумал Марк. Вчера дед выглядел скверно, ушел к себе раньше обычного и больше не показывался.
Марк открыл дверь. Слабый свет, протянувшийся из коридора в темноту, едва очертил силуэты мебели.
– Глеб?!
Он вошел в каюту и дернул за веревку выключателя. Под потолком вспыхнула лампочка.
Деда здесь не было.
