Высоко в небе гаркнула чайка. Марк вздрогнул и пугливо огляделся, ожидая увидеть над собой разъяренного деда с гарпуном. Но рядом никого не было.
Он торопливо выбрался из могилы, забросал нечеловеческие останки землей и побежал к сейнеру.
Взбежав по трапу на палубу, Марк бросился к рубке и рванул на себя дверь. Не найдя деда, поспешил к лестнице. Съехал по ступеням в жилой отсек, в три шага пересек коридор, заглянув по пути на камбуз, и влетел в дедову каюту. Никого.
– Гле-е-еб! – Марк снова выбрался на верхнюю палубу и стал метаться по ней. – Гле-е-еб!
Он не знал, что скажет деду, как заставит его рассказать об останках на утесе, но желание узнать правду об острове, старике и о том, что произошло в то лето, когда ему было восемь лет, клокотало буйной штормовой волной.
Между криками Марка пролилось тихое вытье, то самое, из воспоминаний о пещере, из сна, что терзал его неделю назад. Только теперь необъяснимо чарующая и отталкивающая песня-вой, похожая то на гулкие стенания, сродни китовому зову, то на высокочастотный вопль, будто идущий из-под воды, то на убаюкивающее журчание морских волн не была иллюзорной. Она действительно звучала, пробуждая в Кае животную похоть. И он шел через палубу, влекомый диковинным напевом, издаваемым нечеловеческим голосом.
Песня-зов привела его к будке, что возвышалась позади трюма для рыбы. Он отворил дверь, ведущую в машинное отделение – второе место на сейнере, куда дед не дозволял ему ходить, – и дух перехватило от чародейского звука, поднимающегося из глубин судна. Марк почуял тонкий аромат, ласкающий прохладой моря, пьянящий солоноватым мускусом и волнующий свежестью вербены. Он шагнул в тамбур, спустился по отвесной лестнице в темноту, растекшуюся по дну сейнера осьминожьими чернилами, и оказался по щиколотку в холодной воде.
Пение оборвалось.
– Кто здесь? – спросил Марк, доставая из кармана фонарик.
Из толщи мрака, совсем рядом, донесся мягкий смех. Следом – тихий хлопок.
Марк включил фонарик, и свет залил пустующее машинное отделение: трубы срезаны, провода оборваны, пол содран, стены обросли ржавчиной и морскими гадами. В днище корпуса зияла дыра, через которую приходила и уходила вода во время приливов-отливов. У противоположной стены лежала вытянутая глыба длиной в два человеческих роста, на ней гнездились колонии живых зубов – вездесущих морских желудей. Плоская покатая поверхность камня ребрилась наростами, похожими на слабые накаты волн у пологого берега в штиль. На боках глыбы обосновались анемоны и актинии, а нижняя выпуклая часть зарылась в песок, нанесенный в днище сейнера водой.
В камне, облепленном морской живностью и водорослями, Марку мерещились очертания чего-то до боли знакомого…
Склизкий ужас обездвижил его. Не в силах пошевелиться, он вытаращил глаза и наблюдал, как глыба с влажным хлюпом чуть приоткрылась, подобно шкатулке. В образовавшуюся щель пролезли неимоверно длинные полупрозрачные пальцы с перепонками, обхватили край верхней толстостенной створки и стали ее поднимать.
Манящий запах усиливался, одурманивал феромонами, взвинчивал либидо пораженного страхом Марка.
– Жемчустрица… – прошептал он, увидев женоподобное существо в раскрытой раковине. И вспомнил. Все вспомнил.
Внутри белоснежных стенок моллюска, переливающихся легкими радужными оттенками, нежно урчала и томно стонала хозяйка раковины. В сравнении с человеком она была огромной. Кожа ее сияла перламутром, тело пропускало свет, и все внутренности и кости женщины-устрицы легко просматривались со всех сторон. На большой гладкой голове вращались громадные глаза-яблоки, люминесцирующие желтым цветом. Задранные ноздри отмечали приплюснутый нос. Вытянутая и заостренная широкая пасть щерилась длинными стекловидными зубами.
Тело женщины-устрицы соблазняло дородной грудью и упругим животом, от которого по глубокому ложу, выстланному перламутром, растекались желеобразные складки жабр и молочной мантии с черной окантовкой по краю. Она тянула к Марку руки, и на предплечьях поднимались игольчатые гребни, похожие на рыбьи плавники.
Тогда, в детстве, Марк нашел в пещере такую же женщину-устрицу, только глаза у нее светились синим, а гребни на ее руках тянулись от ключиц до кистей, – теперь он понял, кто лежит в могиле на утесе. И понял, почему его всегда тянуло на остров. Не дед ему был нужен, а она – жемчустрица (это ее он так называл). Но его убедили: нет никакой женщины в раковине моллюска. Он ее выдумал, поверил в нее, облек в плоть. И так настойчиво взрослые требовали отказаться от фантазий, что мозг мальчика уничтожил почти все воспоминания о лете на острове в северном море.
Нестерпимое желание близости заставило Марка, затравленного благоговейным страхом, скинуть одежду и подойти к раковине. Женщина-устрица игриво дотронулась до его эрегированного члена. Он вздрогнул от холодного влажного прикосновения, и по телу скатилась волна мурашек.
Она взяла его за руку и потянула к себе. Марк сунул фонарик в обрезок трубы, торчащий из стены сейнера, забрался в раковину и лег на ослизлую мягкую мантию. Женщина-устрица нависла над ним и стала нежно гладить его по щекам, губам, лбу, волосам… Он смотрел в ее огромные выпученные глаза и тонул в их люминесцентном сиянии, словно рыбешка, парализованная ядом.
Женщина-устрица окутала Марка мантией, прижалась к его паху полными грудями и принялась елозить ими вдоль члена. Ее мягкие и невесомые движения постепенно набирали силу, пробуждая в Марке сладострастный жар, от которого тело покалывало мириадами иголочек, будто его облепили морские ежи.
Ее ласки становились грубее и быстрее, приближая Марка к пику наслаждения. И от предвкушения надвигающегося экстаза у него перехватило дыхание, онемели пальцы и глаза закатились под веки.
Марк выгнулся и замер. Мышцы скрутило судорогой, семя вплеснулось в мантию женщины-устрицы, и шквал невыразимых ощущений, каких он прежде никогда не испытывал, обрушился на него, подобно цунами. Он задрожал, стуча зубами, и обмяк.
В объятиях морской девы чувства Марка остыли, мысли заледенели, страхи канули в бездну, память притупилась, тревоги ушли. Он лежал, перемазанный ее слизью, равнодушный, холодный, апатичный.
Солнце подобралось к горизонту. Медные лучи золотили море, невозмутимое и равнодушное ко всему бренному. Безветрие словно лишило остров дыхания. Тишина раздулась куполом медузы и поглотила мир.
Марк сидел на палубе, привалившись спиной к стене рубки, и разглядывал свои руки. Бархатистая гладкая кожа отливала едва заметным перламутром и пахла морем и устрицами. Он чувствовал себя обновленным, сильным, несокрушимым и… отрешенным. Память выцвела, эмоции высохли, душа очерствела. Мир потерял смысл, да и жизнь потеряла смысл. Теперь он хотел только обладать Ею.
Послышались скрип металла и шаркающие шаги – по трапу поднимался дед. Походка его утратила твердость, лицо пожухло, прежний колючий блеск в глазах померк. Он весь скукожился, но все еще бодрился. Хотя ему явно не хватало объятий женщины-устрицы.
– Сходил тут, гребешков набрал, – примирительно начал старик, взойдя на палубу. – Ты, кажется, любил их маленьким?
Марк не ответил.
– А помнишь, как мы вместе сделали воздушного змея и запускали его на утесе?
Марк снова промолчал. Дед подозрительно сощурился и спросил:
– С тобой все в порядке?
– Лучше не бывает.
– Ты это… Давай не дуйся на старика. Ну повздорили… Всяко бывает.
Марк встал, схватил деда за руку, посмотрел в его тусклые глаза и сказал:
– Я знаю, как ты добываешь жемчуг.
Он выгреб из кармана горсть жемчужин и высыпал их в широкую старческую ладонь.
– Опять ходил в мою каюту?!
– Нет. Спускался в машинное отделение.
Дед, переменившись в лице, отбросил ведро с морскими гадами и замахнулся. Жемчужины выпали из его ладони и часто застучали по истертым половицам палубы.
