– Сучонок!
Он попытался ударить внука, но Марк без труда перехватил его руку и намертво сжал ее:
– Слушай сюда. Я не уеду, нравится тебе это или нет. Хочешь – проваливай, хочешь – оставайся. Мне все равно. Но эта тварь внизу теперь моя!
Отпихнув деда, он пошел к машинному отделению.
Его догнал надрывный вопль:
– А-а-а-а!
Не успел Марк обернуться, как дед прыгнул ему на спину и крепкой рукой оплел его шею, зажав ее в сгибе локтя. Он закрутился, пробуя сбросить старика, но тот вцепился в него, точно спрут, не давая ни шанса. Отрезанный от воздуха, Марк засипел. Перед глазами расплывались темные круги. В ушах звенело. Тело наливалось слабостью. Он оступился, потерял равновесие и рухнул на спину. Дед крякнул – руки расцепились.
Резкий вдох обжег легкие Марка. Пошатываясь, он быстро поднялся и приготовился бить.
Дед распростерся на груде металла, срезанного в машинном отделении. Он тихо простонал:
– Она моя! – И попытался встать, опираясь на руки. Из его спины вылез окровавленный штырь. Не удержавшись, старик завалился на бок и замер.
Марк смотрел на растекшееся красное пятно на кофте деда, на рубиновые капли, что срывались с намокшей ткани, и, держась рукой за саднящее горло, выдавил:
– Сволочь.
* * *
Графитовые линии плавно ложились на бумагу, складываясь в мальчика с вьющимися волосами. Он сидел на краю раковины гигантского моллюска, и женщина-устрица гладила его по голове. Вокруг поднимались округлые своды пещеры, а их отражения рябили в тонком зеркале воды.
Хлопнула дверь, зачастили шаги. Глеб оторвал карандаш от бумаги и посмотрел на лестницу. Марк спустился на нижнюю палубу с полными ведрами угля. Он поставил их у печи, открыл топочную дверцу и закинул в пылающее жерло пару лопат антрацитовых камней. После снял тулуп и зашел на камбуз.
– Чай будешь? – предложил Марк из-за стены.
– Давай, – ответил Глеб. – Как там наверху?
– Штормит.
– Черт! – раздосадованно буркнул старик.
Марк сел за стол рядом с Глебом, поставил перед ним горячую кружку чая и спросил:
– Что рисуешь? Опять то же самое.
– Чаще других дней вспоминаю и проклинаю тот, роковой, когда ты вошел в эту чертову пещеру. Сам бы я в жизни туда не сунулся из-за…
– …из-за боязни подземелий, – повторил Марк в один голос с Глебом. – Помню.
– Прости, каждый раз пересказываю тебе одно и то же, будто в силах что-то изменить.
– Если тебе так проще, валяй. Меня не напрягает.
– Не проще. Просто бичую себя за то, что не уследил за тобой и ты нашел Синеглазку. Будь я тогда рядом, ты бы в жизни там не оказался. Увел бы тебя, и дело с концом. Ты ж ведь ее зов расслышал из самых подземелий, а мне с такого расстояния их песни что мертвому припарки – малость тугоух. – Глеб немного помолчал, потом тяжело выдохнул и спросил: – Она меня простила?
– Что?
– Аня… За то, что бросил их с матерью…
– Мама простила. А вот бабушка…
– Ну, та бы никогда не простила. Гордая.
– Даже в то лето, когда меня домой привезли чужие люди, а ты перестал выходить на связь, – с обидой сказал Марк, – мама тоже тебя простила. Я говорил ей, что ты спутался с жемчустрицей. А она решила, что у тебя тут женщина поселилась, и не хотела вам мешать.
– Бедная моя девочка. – На глазах Глеба навернулись слезы. – Уезжай. Иначе всю жизнь будешь прозябать здесь один. Как я.
– Я же сказал: это больше не обсуждается! – В глазах Марка вспыхнул гнев, на скулах заходили желваки.
– Извини. – Глеб отступил и чуть погодя сказал: – Поздно уже… спать пора. Отнеси меня в кровать, пожалуйста.
Марк поднялся, взял старика на руки и понес в каюту. Штырь, повредивший полтора года назад позвоночник Глеба, лишил его чувствительности ниже пояса.
Уложив старика на кровать, Марк дотронулся до пуговиц на его рубашке. Глеб остановил внука:
– Не надо, сам разденусь. Иди, отдыхай.
– Как скажешь.
Марк закрыл дверь. Каюта погрузилась во тьму. Глеб лежал и вспоминал, как потерял страх перед подземельем и мчался в пещеру к синеглазой женщине-устрице; как в ее объятиях стиралась память и он забывал свое прошлое, своих близких – оставались лишь нечеткие картинки; как годами жил и дышал Синеглазкой; как хоронил ее на утесе; как горевал по ней и не находил себе места, словно пес, потерявший хозяина, и сам не понимал, отчего так сильно плачет: то ли из-за жадности – остался без прекрасных жемчужин; то ли из-за похоти – ни с одной женщиной он не испытывал такого наслаждения. После смерти Синеглазки он обходил пещеру стороной, пока не вспомнил про гигантскую пустующую перламутровую раковину, которую можно было распилить и продать. Влекомый легкой наживой, он снова вошел в приземистый тоннель и по пути к подземной галерее нашел двустворчатого моллюска размером с колыбель, внутри которого маленькое человекоподобное существо, похожее на Синеглазку, хлопало желтыми очами, держало в ручонках рыбу и жадно поедало ее. Глеб отнес раковину на сейнер и забыл о своей скорби.
Когда все звуки в железном доме-судне стихли и слышны были только гул ветра и шипение волн, Глеб сел в кровати, спустил ноги на пол, сунул их в сапоги и встал. Чувствительность вернулась к нему несколько месяцев назад, но Марку он ничего не сказал. Знал, внук не обрадуется.
Ходил Глеб еще неуверенно, и сил пока хватало, чтобы самостоятельно перемещаться по жилому отсеку. Но сегодня он решил, что больше ждать не будет и пойдет дальше.
Глеб достал из шкафа заранее подготовленную сумку, перебросил ее через плечо и вышел из каюты.
В коридоре он замер у двери Марка и прислушался: вроде ни звука. После подковылял к вешалке, стянул тулуп и, согнувшись под тяжестью овечьей шкуры, стал на карачках взбираться по лестнице.
Наверху его встретили кромешный мрак и вьюга, обсыпающая колючей крупой. Рядом ревело скрытое тьмой море (здесь, на юго-востоке, оно никогда не замерзало), обрушивая лихие волны на скалы и сейнер. Он достал из сумки фонарик и включил. В пятне света мельтешили полчища снежинок, и дальше вытянутой руки не было видно ни зги. Глеб осторожно пошел вперед – палубу покрывала корка льда.
Проходя мимо трюма для рыбы, в котором теперь хранился уголь, он по-хозяйски проверил, хорошо ли Марк закрыл грузовой отсек.
Ветер толкал то в спину, то в грудь. Сапоги разъезжались на льду. И время от времени обжигающие соленые брызги окатывали с головы до ног. Глеб упрямо шаркал крохотными шажками, держась за хлам, приткнутый к бортам сейнера.
Поскользнувшись на обледенелых половицах, он рухнул и больше не поднимался. Ребра обдало нестерпимой болью – вдохнуть было страшно.
Собравшись с силами, Глеб встал на четвереньки и пополз. Главное – не останавливаться!
Он добрался до будки за рыбным трюмом и злобно выдохнул:
– Сучонок!
На двери, ведущей в машинное отделение, висел замок.
Глеб огляделся, подобрался к груде железок, нашел подходящую, не сильно вмерзшую в палубу и достаточно тяжелую трубу, выломал ее изо льда и вернулся к будке. Он сунул фонарик в карман сумки, крепко сжал обеими руками отпиленный кусок трубы и стал лупить им по дужке замка.
Несколько хлестких ударов, и дверь отворилась.
В нарастающем возбуждении Глеб сбросил намокший отяжелевший тулуп и спустился по лестнице в машинное отделение.
Он стоял по пояс в ледяной воде. Пробирающий жгучий холод сковал мышцы, тугой крепкой болью обвил кости, крупной дрожью вытрясал тепло из дряхлого тела. Обвисшая кожа вздыбилась пупырышками. Зубы выбивали звонкую дробь. Под ребрами лихорадочно стучало, легкие короткими частыми рывками хватали воздух.
Не сводя глаз с гигантской устрицы, лежащий у стены в свете фонаря, трясущийся Глеб сбросил сапоги, стянул мокрые штаны и трусы, снял рубашку вместе с футболкой и снова повесил сумку через плечо.
Он подошел к моллюску, протолкнул пальцы в щель между створками и изо всех сил потащил половину раковины вверх.
