Останавливаться у четы евреев-корчмарей не стали, а поехали к Старо-Михайловскому – на кладбище.
– А как быть нам, Василек, если опять белые? – спросил Федор, пряча в ладошке цигарку от ветра. – Опять какой-нибудь бешеный попадется…
– Да а что нам делать? Будем возвращаться, пока не получится. Только, ой-йею, в этот раз если не сможем, все-таки за харчами надо будет ехать. А то у нас на той стороне вечная нужда. Сам знаешь!
– Знаю…
Рассвело. На горизонте показались рваные очертания крыш Старо-Михайловского. Где-то за ним есть старинное кладбище, а там, лежа в своих утлых гробиках, уснули сном мертвецов жена и дети Федора.
Когда подъехали ближе, стало видно, что над бывшим барским особняком порхает красный флаг.
– Ой-йею! Взяли-таки свое, крепкие люди! – порадовался цыган.
Большак огибал село по дуге, но никто не увязался следом, дорога была пустая, лишь на пять верст впереди встретилась одинокая телега с сеном.
– Слышь, Василь, а если родня моя – кровь от крови Матушки, то чего они сами в Приюте не окажутся? Почему я не встретил их?
Цыган задумчиво почесал в затылке:
– Помнишь, как оно в нашей вере? Поминки на третий, девятый, сороковой день? На третий день душа еще не покинула тело, она как бы осознает свою смерть. Я, ой-йею, думаю так: если заперли в гроб и по церковному обряду проводили, то Матушка почему-то не может эту душу найти… Я ведь тебя тоже в гробу в Приют привез… Помнишь?
Федор закрутил головой, осторожно затянулся и выпустил бледное облачко дыма.
– Помнишь, как от Матушки пахнет? – спросил Василь.
– Да… Мокрым железом и жимолостью…
– Вот так же и от тебя пахло, пока ты не высмертился. Ой-йею, как же долго я тебя искал! Сколько кладбищ на юге России исходил, погостов… Все обнюхал, как пес бродячий! А мне ночами Матушка все шептала: ищи да ищи…
– И мне шептала, про детей моих песни грустные пела… А ты-то как сам в Приюте оказался? За тобой кто пришел?
– А меня и не хоронили… – грустно вздохнул цыган. – Ты, Федор Кузьмич, много не спрашивай, а просто будь, раз такую возможность дали. Все, тпр-р-р-р, дальше телега не проедет. Бери лопату и пошли.
Федор послушался, закинул на плечо инструмент, а другой рукой схватил старый свечной фонарик.
Снегу навалило почти по колено. Тяжело продираясь сквозь стужу, двое шагали в поисках родной крови. Василь, как собака, нюхал воздух и мотал головой. Федор находил такое поведение жутким, но вскоре сам по-собачьи пустил нос по ветру. Вздох – железо, вздох – жимолость, шаг – железо, шаг – жимолость.
Так они и добрели до заснеженной могилки: ни ограды, ни скамеек – лишь скромный деревянный крест и три имени: София, Василий и Лукерья.
– Х-ха, ой-йею! Сестру Лучка зовут, а с братцем мы тезки, стало быть! Ну дела… А ты не говорил.
– А ты и не спрашивал…
– Твоя правда! Ну, ой-йею, давай копать. Не терпится мне поговорить с ними, с родимыми. Х-ха, это ж надо – тезки!
Федора ужасно разозлило, что Василь для себя уже окончательно определил родство, что вот с этим плодом греха его, Федора, жене и детям придется делить вечность. Где-то в глубине души тлела здравая мысль, что неплохо бы цыгану ответить благодарностью, но обжигающий стыд перед собственным грехом, неприязнь к бродячему племени, отвращение к собственной беспомощности в посмертии – все это кипятило ярость.
Василь копал самозабвенно, на совесть, и все щебетал нежные глупости про брата и сестру. Старался не отставать и Федор, но сил ему придавала злость.
Мерзлый глинозем не хотел поддаваться, лопаты погружались дай бог на треть штыка. Но мертвецы не знают усталости, знают они только голод и скорбь.
Вот – металл ударил по дереву, и Федор убрал лопату в сторону. Он упал на колени и трясущимися руками разворошил куски бурой почвы.
– Василь! А ну-ка подсоби, давай ррраз-два!
Кряхтя и чертыхаясь, большой гроб вытянули из могилы, а следом и оба маленьких.
Василь по крепкой уже привычке свернул две самокрутки, подкурил обе и сунул одну Федору в зубы. Жест этот выдернул Федора из тягостных раздумий, он затянулся и осторожно, будто боясь потратить дыхание, выпустил облачко сизого дыма.
Когда вскрывали гроб Софьи, Федор не выдержал и заплакал. Он вытянул тело жены из отсыревших досок, такое легкое, почти невесомое. Оно почернело и высохло, от него дурно пахло, но Федор этого не замечал. Он прижимал тело к груди и все шептал:
– Сонечка, Сонечка, любимая моя…
Когда вскрывали детские гробики, у Федора случилась истерика. Он беззвучно плакал, целуя иссохшие трупики и поливая их слезами.
– Ну всё, всё, Федор Кузьмич… Самое страшное мы прошли, осталось домой отвезти…
Было что-то невообразимое жуткое в этом слове «домой». Какой же это дом, если обитатели называют его Приютом? Вынужденное пристанище, насильное бессмертие, мертвая жизнь… Все это так мучительно тоскливо…
«Я, ой-йею, думаю так: если заперли в гроб и по церковному обряду проводили, то Матушка почему-то не может эту душу найти… Я ведь тебя тоже в гробу в Приют привез… Помнишь?»
Эти слова нареза́ли круги внутри черепа. Родились нехорошие мысли…
Когда цыган повернулся к Федору спиной, тот подобрал лопату и с силой съездил по курчавому затылку. Цыган охнул и рухнул как подкошенный, но его одежда не расцвела кровавыми цветами. Значит, просто вырубился! Дело пойдет нужным ходом.
Федор не был уверен, что все сработает как надо, что не придется потом целую вечность сосуществовать с тем, кого предал. Но ужасно, ужасно, ужасно не хотелось быть обязанным этому приторно-доброму человеку, этому бескорыстному самаритянину… Федор утешал себя, что таил Василь какой-то недобрый план: ну не может быть способным на бескорыстие сын, брошенный отцом. Неспособен на добросердечие хитрый цыган, что в каждой крупице судьбы умеет найти выгоду. Федор уложил бессознательного Василя в гроб, накрыл крышкой и столкнул в могилу. Следом отправились детские гробики. Забросать яму было куда легче, чем долбить мерзлый грунт, и вот уже над ямой вырос холмик бурой земли.
Федор спрятал следы работы, закидав могилу свежим снегом. Он дотащил трупы до края кладбища, закинул их на телегу да и был таков.
* * *
Вот уже замаячила впереди полоса больного, уродливого леса. Он рос абы как: одно дерево закручено вокруг себя, как штопор, другое – один ствол без веток с жидкой растрепой вместо кроны, третье – лежащее на боку бревно, а из него тянутся свежие побеги. Все страшные, разные, отвратительные: такова граница Навьей засеки.
Кобыла перетащила телегу за черту, и немедленно, в сие же мгновение немилосердная метель сменилась горячим полднем.
Лошадь, чуя привычные края, потащила телегу быстрее – к родной уже конюшне. Спустя версту-другую под покрывалом зашевелилось. Федор откинул его в сторону и вскрикнул: тело жены рассыпалось в мелкий прах, как папиросный пепел. Прах просыпался сквозь доски. Телега пару раз подпрыгнула на куширях, и на сене остался лишь бледный след.
Дети же, наоборот, наливались соком, булькали и кашляли черной дрянью. Младший, Вася, распахнул пустые глазницы.
– Пфхапка… – прохрипел он.
– Мама, мхамфочка! – кричала дочь. – Где мы, где мы? Я нха, кхе-кхе, я на небушке была. Мамочка, где же ты?!
Ах, глупая моя башка! Цыган ведь ясно сказал, что только родные по крови люди могут в Приют войти. Это что же я, свою Сонечку зря потревожил? А как же детки мои без нее?..
Лукерья и Вася заметались вдруг быстрыми тенями, силуэты их словно стирались о душный воздух. Дети бились в истерике, громко кричали, будто их жгли заживо, а спустя мгновение они исчезли.
Федор знал, что сейчас случится: Матушка попирует вволю.
Коридоры теперь не путали – помогали. Федор шел в полутьме кирпичного лабиринта, опасаясь столкнуться с Василем.
«Ой-йею, Федор Кузьмич, глупый ты человек!» – сам собой вспомнился голос цыгана. Но самого его не было, и хотелось верить, что уже не будет.
