– Чтой-то друг наш запропастился куда, – проворчал дед Гриша, отхлебывая чай из эмалированной кружки.
Другом он называл Андрейку.
– Придет! Замучаешь дитенка!
– Дак веники старые из-под крыши выкидывать надо, усохли ведь… Два раза махнешь в бане, – и кажный лист на полу. Разве это дело?
– Оттого что машешь как дурак лапищами своими! Успеется. Пусть воду качает. Совсем заморочил голову парню. Мамка, поди, распереживалась вся, что заместо дел городских с тобой пропадает. А с чего? На что тут смотреть? Елки да кладбище – вот и вся деревня!
Баба Галя потянулась ладонью к заслезившимся глазам. Паскудная это вещь – возраст. Смахнул бы да распрямился, так нет же. Живет себе в теле, поедает силы, и никак с ним не договоришься.
Дед Гриша прищурился, высматривая что-то в окне.
– О, бежит… Растрепанный весь. И без сапог.
– Как это без сапог… – Иголка выпала из пальцев и легла концом прочь от красного угла и икон. – Свят, свят, – пробормотала баба Галя, и у нее внутри громко-громко застучало сердце.
Андрейкино лицо было белым, словно известковая стена. Он хватал губами воздух, плакал и повторял, словно заведенный:
– Папа… папа длаку надел…
«Длака».
Какое же это старое слово… Дремучее, скрипящее таежными чащобами, журчащее болотами среди травяных кочек. Танцует вокруг костров обряженными в шкуры людьми, блестит заточенными ножами и костяными наконечниками стрел. Глаза бабы Гали смотрели за темноту прожитых лет, в самую землю, где копошились мохнатые лапы Скотьего бога, укрытого среди деревьев и озер, не оставляющего звериных следов, но роняющего в травы блестящие черные волосы.
– Игоряша-Игоряша… зачем же ты так с нами… – тихо-тихо сказал дед Гриша.
– Что будет с папой? – всхлипывал Андрейка. – Он сделал плохо?
– Нет, внучек… Понимаешь… жизнь – она что лес: не бывает плохих или хороших тропинок. Есть правильные и неправильные. Папа пошел по неправильной тропинке. По очень неправильной тропинке.
Дед Гриша поднялся со стула, подошел к красному углу, ухватился за край иконостаса и потянул в сторону. Деревянные стенки задвигались. Лики заступников и мучеников падали на пол, глухо и беспомощно, словно были всего лишь дощечками с намалеванными рисунками.
За иконостасом лежал огромный лук, обмотанный шкурами зверей, а рядом с ним – колчан, из которого оперением вверх торчали длинные тонкие стрелы. Над луком была прибита вырезанная из дерева медвежья лапа с растопыренными когтями. По правую сторону висел широкий охотничий нож.
Дед Гриша снял нож, приложил его лезвием к ладони и провел сверху вниз.
На пол упали тяжелые красные капли.
Приложив ладонь к медвежьей лапе, он произнес:
– Милостив будь к нам, Волос, хозяин леса, гор и воды. Не мы за тобой пошли, – сам ты к нам пришел, поскольку подняли тебя мы в неположенный день неположенного месяца. Не поведем мы тебя по гостям и хатам, угощая едою и наливая меда, дабы отвел ты душу свою и вернулся назад в леса, послав в награду сохатых, и птицу всякую, и рыбу в реках. Пойде к тебе дитя твое, усмирить гнев стрелою острой. Прими же нас и пощади.
Дед Гриша повернулся к Андрейке:
– Ну-тка, друг, подь сюды.
В груди у бабы Гали зашевелилось что-то колючее, неуемное, поднимая воронов, дремлющих среди веток памяти.
– Не надо, Гриша! Не надо!
Андрейка испуганно попятился. Он смотрел в лица стариков и не узнавал их. Черные зрачки не мигали, глядели так, словно были остриями ножей, и им хотелось что-то от него отрезать. Скрученные пальцы казались узловатыми веревками. Черные волосы стекали на плечи смоляным варом, будто медвежий череп рядом с пещерой был облит как раз этими волосами, растопленными в охотничьих котлах.
Дед Гриша схватил его за плечо и повалил на пол, придавил тяжелым плоским коленом. Вытянул на бок правую руку. Оттопырил в сторону мизинец. Приставил к косточке лезвие ножа.
И надавил.
* * *
Рану под повязкой нестерпимо жгло, но эта боль не шла ни в какое сравнение с тем, что крутилось у Андрейки внутри. Он видел рядом с собой всех людей, живших в деревне. Они сжимали губы, держали в руках камни, а перед ними стоял дед Гриша, уперев дугу старинного лука в корку растаявшего сугроба.
Под ногами валялись лопаты с налипшими комьями свежей земли.
Никто из деревенских не переговаривался друг с другом и ни о чем не спрашивал, потому что впервые за многие сотни лет снег перестал падать вниз.
Пушинки отрывались от веток, от высушенных травяных стеблей и крыш и взлетали вверх, пьяно раскачиваясь из стороны в сторону. Тяжелые хлопья ползли по одежде, чтобы оторваться и исчезнуть в облаках.
– Зовите Волоса, – сказал дед Гриша.
– Настоящим именем? – спросил кто-то.
– Да. На медведя он не откликнется.
«Бер!»
«Бе-е-ер!»
Крики летели над деревенской окраиной и растворялись среди деревьев. Казалось, древнее имя разлеталось вместе с ветром далеко-далеко, так, что и не увидят человеческие глаза. И слышали это имя все те, кого боялся Андрейка. Хозяин воды поднимался из-под земли. Человечек с палочкой прекращал стучать по деревьям.
Глаза Скотьего бога смотрели на него из каждого волоска шерсти.
Уже тогда, когда он с папой шел через леса.
Инао шептало слова позабытых песен, но он не мог их разобрать.
Теперь Андрейка понимал, что эти существа на самом деле были одним и тем же лесным царем, живущим в звериной шкуре, которую охотники называли длакой.
И он откликнулся.
Скотий бог шел по воздуху, грузно переваливаясь с лапы на лапу, и с его окровавленных клыков капала слюна. В тех местах, где она падала на землю, прорастала трава и тут же желтела, иссушаясь в агонии.
Но самое страшное творилось вокруг.
Вместе со снежинками в воздухе летали оторванные руки, ноги, внутренности и клочки одежды.
«Андрюш, сюда едут очень плохие люди, и я должен их напугать. Очень сильно напугать. Так, чтобы они больше никогда не приехали ни к тебе, ни к маме».
– Подь сюды, отец! – прокричал дед Гриша Скотьему богу. – Вылезай ужо помаленьку в гости, чай дома у себя! А и мы с гостинцами стоим здесь.
Волос повел мордой в сторону и зашагал на призыв. Из летающих конечностей вытекала кровь, расплываясь каплями и оседая на его черную шкуру. Внезапно воздух под ним будто подломился, и существо полетело вниз, в выкопанную яму, увлекая за собой снег и куски тел. Раздался оглушительный рев, уходящий прямо в небо, словно соединенное вместе с ловушкой невидимой осадочной трубой.
Деревенские стали кидать в яму камни.
Скотий бог кричал от боли, но не умирал.
И тогда дед Гриша достал из колчана стрелу, к которой был привязан отрезанный Андрейкин мизинец.
Мальчик закрыл глаза, понимая, что больше никогда не увидит папу. Инао нашептывала, что стрела убьет существо. Все это уже происходило много раз, просто ему не рассказывали, да и папа этого тоже не знал. С мертвого Скотьего бога снимут шкуру и унесут в земляную пещеру. Отрезанную голову выварят, обольют смолой и поставят на пень, прилепив сверху стружку. Солнце все также будет вставать по утрам, а вечером – укатываться за горизонт, будто бы и не было никогда папы. А самого Андрейку посадят на вечернюю электричку. Таким он и приедет в город, – лепечущим страшные истории, в которые никто не поверит.
Если только… если только…
Андрейка продолжал слушать. Старинные слова складывались между собой, вычерчивая то, как надо поступить. Он приедет в город, украдет из маминого кошелька деньги, купит себе теплую одежду и нож, а остальное отдаст любому человеку, который согласится увезти его в лес. Там нечего бояться, потому что его будет ждать отец.
Если правильно загадать желание – оно обязательно исполнится. Не сегодня, так завтра. Лишь бы услышали деревья.
Лишь бы услышала длака.
Пальцы деда Гриши отпустили тетиву.
* * *
