Убийство на улице Морг. Мистические рассказы - По Эдгар Аллан

Если бы посторонние знали о нашем образе жизни в этом домике, мы, без сомнения, прослыли бы сумасшедшими – хотя, быть может, безвредными. Мы жили отшельниками. Посетители к нам не заглядывали. Я не сообщал никому из своих прежних знакомых адрес нашего жилища, а Дюпен давно уже раззнакомился со всеми. Мы удовлетворялись собственным обществом.

Одной из причуд моего друга (ибо как же иначе это назвать?) было пристрастие к ночи, к темноте; я тоже поддался этой bizarrerie [5], как и другим его фантазиям. Печальная богиня не всегда была с нами, но мы умели подделать её присутствие. При первых лучах рассвета мы запирали массивные ставни нашего старого дома и зажигали пару восковых свечей, которые, распространяя сильное благоухание, озаряли комнату бледным, зловещим светом. При этом освещении мы предавались мечтам, читали, писали, беседовали, пока часы не возвещали нам о наступлении настоящей ночи. Тогда мы выходили из дома и гуляли по улицам, рука об руку, продолжая нашу беседу, или бродили до позднего часа, находя среди света и теней многолюдного города материал для бесконечных наблюдений и размышлений.

Во время этих прогулок я не мог не заметить и не подивиться (хотя глубокий идеализм моего друга заставлял ожидать этого) замечательным аналитическим способностям Дюпена. По-видимому, ему самому доставляло большое удовольствие применять их к делу – а может быть, и обнаруживать перед другими, – в чём он и признавался откровенно. Он хвастался мне, слегка подсмеиваясь, будто для него открыты сердца почти всех людей, – и подтверждал это на деле поразительными доказательствами, обнаруживавшими глубокое знание моего сердца. В такие минуты он был холоден и рассеян, глаза его блуждали, а голос – сильный тенор – становился пронзительным и показался бы крикливым, если бы не совершенная обдуманность и ясность речи. Наблюдая его в такие минуты, я часто вспоминал старинную философию о раздвоении души, и фантазия рисовала мне двух Дюпенов: созидающего и разрушающего.

Не вздумайте заключить из моих слов, что я излагаю какую-нибудь тайну или сочиняю роман. Всё, что я рассказал об этом французе, было только результатом возбуждённого, быть может, нездорового рассудка.

Но следующий пример может дать понятие о характере его наблюдений.

Однажды ночью мы шли по длинной грязной улице близь Пале-Рояля. Каждый из нас был занят своими мыслями, и в течение по крайней мере четверти часа мы не обменялись ни словечком. Вдруг Дюпен прервал молчание:

– Действительно, он совсем карлик и больше бы годился для Théâtre des Variétés [6].

– Без сомнения, – отвечал я машинально, не заметив в эту минуту (до того я был поглощён своими размышлениями), как странно слова Дюпена согласовались с моими мыслями. Но в ту же минуту я опомнился, и изумлению моему не было границ.

– Дюпен, – сказал я серьёзным тоном, – это выше моего понимания. Не стану и говорить, как я изумлён: едва верю своим ушам. Как могли вы догадаться, что я думаю о… – тут я остановился, чтобы проверить ещё раз, действительно ли он знает, о ком я думаю.

– …о Шантильи, – подхватил он, – что же вы остановились! Вы говорили самому себе, что его незначительная фигура не подходит к трагедии.

Именно это и было предметом моих размышлений. Шантильи, quondam [7] сапожник в улице Сен-Дени, увлёкся театром и, выступив в роли Ксеркса в трагедии Кребильона, был жестоко осмеян за своё исполнение.

– Объясните мне ради бога, – сказал я, – метод, если только тут может быть какой-нибудь метод, с помощью которого вы проникли в мою душу. – В действительности я был ещё сильнее поражён, чем показывал.

– Продавец фруктов, – отвечал мой друг, – привёл вас к заключению, что этот «сапожных дел мастер» недостаточно высок для Ксеркса et id genus omne [8].

– Продавец фруктов!.. вы удивляете меня!.. я не знаю никакого продавца фруктов.

– Человек, который столкнулся с вами на углу четверть часа тому назад.

Тут я припомнил, что на повороте из улицы С… меня чуть не сбил с ног торговец с корзиной яблок на голове: но я не мог понять, какое это имеет отношение к Шантильи.

В Дюпене не было и тени шарлатанства.

– Я сейчас вам объясню, – сказал он, – и чтобы вы ясно поняли меня, прослежу весь ход ваших мыслей от настоящего момента до того столкновения с продавцом яблок. Вот главные звенья цепи – Шантильи, Орион, д – р Никольс, Эпикур, стереотомия, груда булыжников, продавец яблок.

Почти всякому случалось хоть раз в жизни исследовать постепенный ход своих мыслей, приведших к известному заключению. Занятие это часто исполнено интереса; и тот, кто берётся за него в первый раз, поражается кажущимся отсутствием связи и безграничным расстоянием между исходным пунктом и заключением. Каково же было моё изумление, когда я услышал слова француза и не мог не согласиться, что он сказал совершенную правду. Он продолжал:

– Сколько помню, мы толковали о лошадях перед самым поворотом с улицы С… То была последняя тема нашего разговора. Когда мы свернули в эту улицу, продавец фруктов с большой корзиной на голове, бежавший куда-то, толкнул вас на груду булыжников, сложенных в том месте, где чинилась мостовая. Вы наступили на камень, поскользнулись, слегка ушибли ногу, пробормотали несколько слов с сердитым или беспокойным видом, повернулись и взглянули на груду камней, – затем молча пошли дальше. Я не особенно внимательно следил за вами; но в последнее время наблюдение сделалось для меня почти необходимостью.

Вы шли, опустив глаза, сердито поглядывая на рытвины и выбоины мостовой (стало быть, думали ещё о камнях), пока мы не дошли до переулка Ламартина, вымощенного, в виде опыта, тёсаными камнями.

Тут ваше лицо просветлело, и по движению ваших губ я догадался, что вы прошептали слово «стереотомия» – термин, который почему-то применяется к этого рода мостовым. Я знал, что слово «стереотомия» должно вам напомнить об атомах и, следовательно, о теориях Эпикура; и так как в нашем последнем разговоре на эту тему я сообщил вам, как удивительно – хотя это остаётся почти не замеченным – смутные изыскания благородного грека подтверждаются новейшей небулярной космогонией, то и мог ожидать, что вы невольно взглянете на большое туманное пятно Ориона. Вы взглянули на него; это убедило меня, что я действительно угадал ваши мысли. Но в насмешливой статье о Шантильи, во вчерашнем номере Musée, автор, издеваясь над сапожником, переменившим фамилию при поступлении на сцену, цитировал латинский стих, о котором мы часто говорили. Вот он:

Perdidit antiquum litera prima sonum [9].

Я говорил вам, что это относится к Ориону, называвшемуся раньше Урионом, и связанная с этим объяснением игра слов заставляла меня думать, что вы не забыли его. В таком случае представление об Орионе должно было соединиться у вас с представлением о Шантильи. Что такое сопоставление действительно мелькнуло у вас, я заметил по вашей улыбке. Вы задумались о фиаско бедняги сапожника. До тех пор вы шли вашей обычной походкой, теперь выпрямились. Очевидно, вы подумали о малом росте Шантильи. Тут я прервал нить ваших мыслей, заметив, что он, Шантильи, действительно карлик и был бы больше на месте в Théâtre des Variétés.

Вскоре после этого случая мы просматривали как-то вечером «Газетт де Трибюн», где прочли следующую заметку: