Страна Червя. Прогулки за Стену Сна (ЛП) - Майерс Гари

Сперва он не являл ничего, кроме чёрных обсидиановых стен со всех сторон. Но затем мне пришла идея, что они-то и могут оказаться средой, где возникнет видение. Стены сзади и по бокам оказались для этого слишком изрыты и покрыты следами каменотёсных инструментов. Но стена передо мной, пускай и несколько грубоватая по краям, в середине была отшлифована до гладкости оконного стекла. Это и вправду могло оказаться стекло, ибо за ним виднелся ещё один зал. Он виделся мне немного мутновато, будто бы я смотрел на него сквозь грязную воду. Но стена не скрывала того, что второй зал была освещён и обставлен в точности, как мой собственный — со вторым намостом, вторым сиденьем и восседающим на нём вторым человеком. И не скрывала того, что тем вторым человеком был я сам.

Я разглядывал своё отражение со всем любопытством того, кто не подыскал никакого лучшего развлечения. Однако это изучение раздражения не вызывало. Фигура у меня рослая и худощавая, облачённая в простое чёрное одеяние, почти по-священнически строгое. Лицо правильное и благообразное, с ясным челом, чёрными глазами, усы аккуратно подстрижены. Однако выражение на нём было холодным и скептическим, как у того, кто опасается обмана и твёрдо намерен ему не поддаться. Для скептического выражения имелись веские причины. Хотя никто всерьёз не опровергал идею, что познание самого себя и есть достойный предел мудрости, причём один из труднейших для достижения, но идея эта была не настолько мудрёной или запутанной, чтобы прийти к ней лишь в результате длительного путешествия. Я возненавидел саму мысль о том, что проделал такой путь лишь затем, чтобы найти всего-навсего необычное зеркало.

Но внезапно выражение лица переменилось. Чёрные глаза утратили блеск. Белое лицо стало пустым и гладким, как девственный пергамент. Строгий рот расслабился и чуть приоткрылся в типично идиотическом выражении. Что это значило? Несомненно, моё собственное лицо так не выглядело. Тогда, чего ради зеркало могло показать такое тому, кто в него смотрит? Возможно, это иллюстрировало иную идею — что даже весьма учёный человек — всего лишь невежда по сравнению с масштабом того, что ему не ведомо. Тем не менее, эта новая мораль приносила удовлетворения не больше, чем прежняя. Вдобавок, и без того невеликое удовлетворение ещё уменьшилось, когда через минуту на противоположных сторонах безмысленного белого лица из ничего возникли две огромные мясные мухи и зигзагами поползли навстречу друг к другу, медленно сходясь на одном из вытаращенных глаз.

Не последовало ни истолкования такого отражения, ни морали, на которую оно указывало. Но если это всё, чему учило зеркало, то урок мог бы уже окончиться. Однако, зеркальные откровения только начинались. Теперь лицо покрыли мухи, покрыли настолько плотно, что на виду остались лишь глаза. Они походили на глаза в невыразительной маске: не живые глаза в мёртвой маске, но мёртвые в живой. Ибо, хоть глаза не двигались и не моргали, но маска неподвижной не оставалась. В тусклом свечении кишели и ползали составляющие её неугомонные чёрные тельца. Они копошились и посвёркивали блестящими крылышками, копошились и посвёркивали во все стороны, словно вуаль из глянцевых блёсток.

Но на этом откровение не окончилось. Вскоре мушиная маска разлетелась и пропала, оставив на своём месте другую маску, состоящую из маленьких белых червячков. Эти червячки оказались ещё неугомоннее мух. Они без конца извивались и корчились, наверх, вниз и вокруг друг друга, сплетая из самих себя подлинную ткань трепыхающейся и барахтающейся жизни. Но они были не столь живучи, как мухи. Живая ткань то тут, то там разрывалась, мельком являя под собой ткань мёртвую. И червячки всё время оттесняли друг друга от истерзанного лица, дождём проливаясь на обтянутый чёрным живот внизу, живот, который раздулся и округлился из-за внутреннего разложения.

Я описываю эти зрелища с куда большей невозмутимостью, чем ощущал, взирая на них. В своей погоне за мудростью, мне доводилось наблюдать вещи и похуже, не очень-то содрогаясь от их вида. Впрочем, отстранённость, ощущаемая нами при созерцании дальних невзгод, гораздо труднее сохранить перед лицом тех, что поближе. Мы можем наблюдать за гибелью абсолютного незнакомого человека и у нас даже волосок на голове не шевельнётся, однако гибель друга или близкого не может не внушать нам ужаса. А кто дороже Эйбону, чем сам Эйбон? Я ощущал холодный зуд от каждого червячка, ползущего по отражению моего лица. Я чувствовал, как у меня мутит в животе, когда отражение живота раздувалось, едва не лопаясь, будто свиной пузырь, надутый ребёнку на забаву.

Последнее особенно притягивало моё устрашённое внимание. Живот так и продолжал раздуваться внутри стесняющей одежды, пока под давлением не отлетели застёжки, одна за другой. Затем живот продолжил разбухать без преград. Но распирающего его давления он мог сдерживать не больше, чем одежда удерживала сам живот. И в конце концов, неизбежное свершилось. Словно надутый пузырь от укола булавкой, живот разорвался в клочья, с громким и тошнотворным хлопком.

Есть пределы тому, что может вынести человек, пусть даже охотясь за мудростью, и своих я уже достиг. Вскинув руки к глазам, я вскочил на ноги и заковылял по ступеням намоста туда, где, по-моему, должна была находиться дверь. Головой вперёд я влетел в загораживающую выход кожаную завесу и ничком повалился на жёсткий каменный пол, прямо к ногам поджидающего Рельфагора.

— Ты впечатлил меня, Эйбон, — промолвил старый монах с неподдельным восхищением в голосе. — Из множества мудрецов, прежде тебя отправившихся на поиски, лишь некоторые продержались перед ликом собственной кончины столько же, сколько сумел ты. И не одному из тех немногих не удалось выйти оттуда на своих собственных ногах, а не быть выволоченным, словно останки. Должно быть, ты обладаешь необычайно мощной жизненной силой или же защищён весьма могущественным богом, если пережил все виды этого испытания. Тем не менее, никакой жизненности не хватит и немногие боги достаточно могучи, чтобы полностью защитить тебя от вредоносных последствий.

О чём это толковал старец? Единственное вредоносное последствие, которое я ощущал — это временная нервическая вялость, естественный результат нешуточного умственного утомления. Как видно, испытание всё-таки истощило мои силы, и телесные и умственные, ибо, попытавшись подняться на ноги, я сумел лишь оторвать голову на фут от пола. Когда я открыл рот, чтобы заговорить, мне не удалось произнести чего-нибудь более внятного, чем булькающее стенание. А через мгновение даже этого не смогло бы получиться, потому что из моих челюстей хлынул ливень маленьких белых червячков, копошащихся и извивающихся на каменных плитах, в нескольких дюймах под моим лицом.

— Не разговаривай, — посоветовал Рельфагор. — У тебя осталось слишком мало дыхания, чтобы растрачивать его в бесцельных беседах. И ты не сможешь сказать ничего такого, чего я ещё не слышал бы. Однако успокойся. Я полагаю, эти последствия со временем пройдут. Даже если и нет, возможно, тебя немного утешит знание того, что из всех, оставшихся на свете мудрецов, ты — один из очень немногих, которым уже нечему больше учиться. Но это касается будущего. Сейчас же я прошу прощения, что должен удалить тебя из этого гостеприимного монастыря. Твоё общество уже не так приятно, как прежде, а запах от тебя отвратный. Ступай за мной.

Ответить на такое было нечего, даже если я был бы способен это сделать. Не оставалось ничего другого, как взгромоздиться на бесчувственные ступни и на неуклюжих и окостеневших ногах зашаркать за моим былым хозяином. Не оставалось ничего другого, как покорно сносить изгнание из спёртой тьмы древнего монастыря в освежающий зелёный полумрак джунглей.

Остаток моей истории рассказывать недолго. Рельфагор не ошибся, предполагая, что подобный эффект пройдёт со временем. Через три дня я приметил слабое улучшение своего состояния, в виде помягчевших сухожилий и начавших гнуться конечностей. Через три месяца я расхаживал среди собратьев-людей, не вселяя в них ужас. Через шесть я без отвращения разглядывал своё отражение в зеркале.