Мертвая река (ЛП) - Кетчам Джек

Мы оба изрядно устали к тому времени, когда увидели, что ее голова начала клониться, а глаза закрываться на все более и более продолжительное время, поэтому я испытал облегчение, когда отец поднял ее, отнес в мою комнату и положил на кровать моей сестры.

- Мне нужно снять с нее мокрую одежду, - сказал он. - Подожди снаружи несколько минут, и я позову тебя, когда буду готов.

Его тон был мягким и непринужденным. Очевидно, меня простили за мое плохое поведение. Более того, его голос звучал так, как будто, по крайней мере, на данный момент, он сбросил свою депрессию, как змеиную кожу.

Когда он позвал меня обратно в спальню, девочка спала под тремя слоями одеял. Он одел ее в мою пижаму. Я не возражал. Я был только рад, что отец снова вернулся, и пусть это продлится долго.

- Пижама слишком короткая, - сказал он, - но моя была бы слишком длинной. Не думаю, что это имеет значение. Выключи свет, ладно?

- Конечно, папа.

Я забрался в свою постель. Он наклонился и поцеловал меня перед сном.

Я долго сидел в темноте, слушая шум ветра в березе прямо за моим окном и знакомую скрипучую тишину дома, думая об этом странном новом человеке, спящем рядом со мной в постели моей покойной сестры, так близко, что можно было до нее дотронуться.

Когда я проснулся на следующее утро, она сидела и смотрела на меня своими большими зелеными глазами, ее губы слегка приоткрылись, длинные тонкие руки были сложены на коленях. И сначала я подумал, что это моя сестра, настолько похожей была поза. Потом я окончательно проснулся. Она рассмеялась.

Смех был застенчивым, девичьим и каким-то образом, не знаю почему, оскорбительным для меня. Для меня он прозвучал как звон бьющегося стекла.

* * *

Бетти выбрала этот день, чтобы выбросить свой помет.

Я помню, как наблюдал за ее борьбой с первым щенком. Два других дались легко, но первый шел тяжело. Она скулила и закатывала глаза, лежа на коврике у камина, пока мы с отцом ждали с очередной кастрюлей воды и мочалкой. Девочка тоже наблюдала за происходящим, сидя в кресле-качалке с прямой спинкой, одетая в одну из старых фланелевых рубашек отца, которая доходила ей до колен. Она съела на завтрак три яйца, шесть ломтиков бекона и четыре тоста и выглядела ничуть не хуже, чем вчера, когда пережила бурю.

Но она по-прежнему молчала. Отец снова попытался расспросить ее за завтраком, но она улыбнулась, пожала плечами и убрала еду. Позже он отвел меня в сторону.

- Думаю, у нее замедленная реакция, Джорди. Хотя трудно сказать. Вероятно, она через многое прошла.

- Откуда она взялась?

- Не знаю.

- Что мы будем с ней делать?

- Телефон все еще не работает. Мы мало что можем сделать, кроме как держать ее в тепле, сухости, кормить и смотреть, что произойдет, когда погода изменится.

После завтрака он повел нас в сарай, чтобы показать, как продвигается работа над «Монитором», думая, что, возможно, это заинтересует ее. Но это было не так. На самом деле она выглядела так, как будто корабль или корабли вообще вызывали у нее какие-то плохие ассоциации, и я помню, как подумал, что море не для нее, помню, что подумал о лесе, а она вышла погладить лошадей. Модели в моей комнате ее тоже не интересовали. За все время, что она была с нами, она ни разу к ним не притронулась. Как и к журналам, которые ей давал отец. Большую часть времени она просто сидела и смотрела на огонь или на собаку, покачиваясь и ничего не говоря.

Все щенки были прекрасны, а один из них, первенец, был действительно красавцем - кобель с густым красно-коричневым мехом, черной маской вокруг глаз и белой звездочкой посреди лба. Две другие были суками, коричнево-белыми в крапинку, симпатичными, как и любой щенок, но более или менее обычными. Кобель, однако, был действительно чем-то особенным. Мы решили оставить его у себя, а сук раздать, когда придет время.

Рано вечером того же дня мы с отцом возились с лошадьми в сарае, отец скреб их быстрыми короткими движениями, а я чистил и передавал ему скребки. Мы накормили их и напоили. В сарае было так холодно, что, если отец не работал с включенным обогревателем над «Монитором», вода замерзала. Поэтому приходилось часто менять ее.

Мы открыли дверь, и первое, что услышали - скулеж Бетти. Вошли в гостиную и увидели перед ней на полу мертвого кобелька, его плоть была наполовину съедена от задних лап до середины живота. Бетти облизывала его, выглядя виноватой и подавленной.

- Иногда они так делают, Джорди, - сказал отец. - Я знаю, что это тяжело. Но, видимо, с ним было что-то не так, чего мы не заметили. Собаки как-то чувствуют это. Они не хотят, чтобы их щенки росли больными.

Слезы текли по моим щекам. Отец привлек меня к себе и обнял, и через некоторое время мне стало лучше, и он отпустил меня и пошел на кухню за газетами, чтобы убрать беспорядок. Бетти все еще облизывала голову щенка, как будто она только что родила его, как будто это могло оживить его.

Я обернулся и увидел девочку, стоящую позади меня, и помню, как таращился на нее, подзадоривая ее улыбнуться. Она не улыбнулась. Она просто смотрела сквозь меня, как будто меня там не было, наблюдая, как Бетти вылизывает щенка. И я не знал, правда это или нет, что у Бетти было какое-то чутье насчет щенка, как сказал отец, но я точно знал, что у меня было чутье насчет девочки и что с собакой все было бы в порядке, если бы ее здесь не было. Я не знал, что она сделала, но что-то такое было.

И в ту ночь я позаботился о том, чтобы она первой легла спать.

* * *

Однако привыкнуть можно ко всему, даже к затянувшемуся недоверию, особенно если ты ребенок. Сердце моего отца открылось для нее, и я ничего не мог поделать, чтобы изменить это. Я ясно дал понять, что мне не нравится эта девочка, и я не доверяю ей, но мой отец сказал, что нужно подождать.

Она осталась.

Мы испробовали все возможные способы разыскать ее родителей или родственников - листовки, радиопередачи, газеты. Компания моего отца даже организовала для нас серию двухминутных роликов на недавно созданной местной телестанции. Когда стало ясно, что никто не откликнется, отец возбудил официальную процедуру удочерения, которая, к счастью для меня, все тянулась и тянулась. Служба защиты детей считала, что у них есть на нее право, тем более, что мой отец был отцом-одиночкой. Он нашел адвоката, которого едва мог себе позволить, чтобы противостоять им. Тем временем нам нужно было дать ей имя.

Мы назвали ее Элизабет в честь моей матери.

Это была не моя идея. Но, похоже, это сделало его счастливым.

Наша жизнь постепенно превратилась в рутину. Мой отец ходил на работу. Мы ходили в школу. Школа была маленькая, в ней было всего шесть классов, и Элизабет выделялась на фоне остальных. Она никогда не разговаривала. Казалось, она никогда не слушала. Она отвергала все попытки научить ее, просто сидела и рисовала карандашом, пока шли уроки. Если кто-то смотрел, что она рисует, она все рвала. Индивидуальное внимание не помогало. Она просто смотрела на миссис Строн широко раскрытыми зелеными пустыми глазами, как будто они с учительницей прилетели с разных планет. Мы знали, что она понимает язык, простые команды, но она подчинялась им только по собственному желанию, - то есть, если они не исходили непосредственно от моего отца. Тогда она улыбалась той хитрой косой улыбкой, которая мне так не нравилась, и делала все, о чем бы он ни попросил.

Мне казалось странным, что ни один ребенок в школе не дразнил ее. Вот она, одиннадцатилетняя или двенадцатилетняя девочка, сидит в третьем классе вместе с остальными - теми, кому там действительно место - ничему не учится, ничего не делает, явно обреченная остаться на второй год в третьем классе, в то время как мы перейдем в четвертый. И все же никто не дразнил ее. Она была хорошенькой, видит Бог, возможно, самой красивой девочкой в школе, со светлой кожей и длинными блестящими волосами, и сначала я подумал, что дело в этом. Но было в ней что-то еще, что-то, к чему, казалось, были невосприимчивы только я и расстроенная миссис Строн.