Мертвая река (ЛП) - Кетчам Джек

Тогда у меня не было подходящего слова для этого. Теперь я думаю, что это преданность. Это качество вы видите в глазах кошки, когда она смотрит на вас. Интеллект, который ты можешь понять лишь отчасти, но который заставляет тебя пытаться это сделать, открывает потребность постичь это существо.

Наступило лето, и когда отец был на работе, я оставался с ней наедине весь день. Я проводил как можно больше времени на свежем воздухе, избегая ее. Я бродил по лесу с Бетти и ее щенками, Эстер и Лили - мы решили оставить их после смерти кобеля. К тому времени они были уже довольно крупными собаками. Мы переходили вброд ручьи, гонялись за белками или кроликами, находили следы опоссумов, птичьи гнезда и остовы черепах. Я ждал, когда отец вернется домой перед ужином. Что Элизабет делала дома одна весь день, я не знал и не интересовался. Какое-то время я проверял свою комнату, но она никогда не прикасалась к моим вещам и не подходила к моделям отца. Мы приходили домой, и большую часть времени она сидела в тени, раскачиваясь взад-вперед на качелях у крыльца, и вязала, как старушка.

Она вязала только квадраты, полные кружащихся лесных цветов, земли, осенних листьев, летней синевы и зелени. Отец считал их красивыми. Для меня в них не было никакого смысла.

Я думал, что она сумасшедшая.

* * *

Но в этом не было ничего особенного.

По-настоящему она пугала меня только по ночам.

Однажды я проснулся и обнаружил, что она склонилась надо мной и пристально смотрит на меня. Клянусь, я чувствовал ее дыхание на своей щеке. Я резко оттолкнул ее, она улыбнулась и вернулась в постель. В другой раз ночью я застал ее голой у окна, смотрящей в сторону сарая. Это был не первый раз, когда я видел ее голой, она не стеснялась раздеваться и купаться при мне, но что-то в том, что было темно, а она стояла у окна, беспокоило меня, и я долго наблюдал за ней.

Она была худой, как плеть, на ней не было ни грамма жира, если не считать маленькой груди или ягодиц. Ее глаза мерцали в лунном свете, метались туда-сюда, как будто что-то искали. Наконец она повернулась, и я закрыл глаза, притворяясь, что сплю, пока она натянула пижаму и забралась обратно в постель. Только тогда я позволил себе попытаться заснуть.

Однажды ночью в конце лета я проснулся от сна, в котором я был моряком, прыгающим с корабля на старый прогнивший причал высоко над морем. Причал подался у меня под ногами, и я полетел вниз, к скалам и бушующему внизу морю, и проснулся как раз в тот момент, когда собирался шлепнуться в воду. Ее кровать была пуста. Близился рассвет. Я встал и подошел к окну, но снаружи все было тихо. Я вошел в гостиную, но ее там не было, только собаки, свернувшиеся калачиком и храпящие на ковре. Дверь в комнату отца была открыта. Я подошел и заглянул внутрь.

Отец спал. Она сидела в изножье кровати, наблюдая за ним, ее длинные темные волосы струились по обнаженной спине, обе руки она держала перед собой между раздвинутыми ногами, а ее бедра медленно, ритмично двигались взад-вперед, руки и плечи - вниз и вверх. Я наблюдал за ней, не понимая, что она делает, но понимая, что это как-то неправильно: нагота, прикосновения. Я видел бисеринки пота на ее лбу и по линии волос, а также блеск на плечах. Она откинула волосы.

Затем ее голова дернулась в сторону, и она вдруг уставилась прямо на меня.

Ее губы скривились, а я побежал в спальню. Я вскочил на кровать, снял с полки позади себя давно законченную и прочную на ощупь модель «Монитора» и держал ее как дубинку - точно так же, как несколько месяцев назад держал хрупкий испанский галеон, боясь Существа в Шкафу. Я стоял, слушая, как колотится мое сердце, и ждал, пока, наконец, она не появилась в дверях.

Она рассмеялась высоким девичьим смехом, издеваясь надо мной, взглянула на «Монитор», а затем снова на меня, медленно вошла в комнату, оставив свою кровать между нами, пока натягивала пижаму, сначала верхнюю часть, застегивая ее, а потом нижнюю. При этом она ни разу не отвела от меня глаз. И в ее глазах не было смеха, только серый зимний холод и предупреждение.

Она легла в постель и притворилась спящей. Я посмотрел на ее лицо. Она все еще улыбалась.

Я пошел на кухню, сел за стол и стал ждать, пока не услышал, как отец встает с постели. Когда он вошел, зевая, удивленный и веселый, обнаружив меня там, я все еще держался за «Монитор».

* * *

Это была первая из многих ночей за всю осень, когда я проснулся, а ее не было. Но после этого я всегда знал, где она, и только однажды, чтобы убедиться в своей правоте, попытался найти ее снова. Она стояла у его кровати спиной ко мне, ее длинные ноги были раздвинуты, руки, как и раньше, двигались перед ней. Я повернулся и вернулся в постель.

Я волновался. Я беспокоился об отце и этих посещениях. Нельзя прокрадываться в комнаты взрослых, пока они спят, и делать что-то со своим телом. Она не причиняла ему боли, не физической, но я знал, что она причиняла ему боль каким-то другим способом, который я не совсем понимал.

Мне было интересно, что произойдет, когда я расскажу ему. Я всегда знал, что расскажу. Я должен. Вопрос был только в том, как и когда. Но, как и когда - вот что создавало мне проблемы. Он считал, что в ней нет ничего плохого. Она была немного странной, конечно, может, немного медлительной. Он не видел того, что видел я. И я полагаю, что по-своему он любил ее. Конечно, он заботился о ней, испытывал к ней чувства. Я боялся потерять счастливого отца, которого вновь обрел, и возобновить знакомство с несчастным, которого потерял.

Я ее боялся. Я изменил свое мнение об Элизабет. Она не была сумасшедшей. Она была плохой. Злой.

Тварь в лесу.

Иногда я просыпался, когда она возвращалась из его комнаты, видел выражение ее лица и медленные томные движения ее тела и думал: Что, если она захочет большего? Что, если это только начало? Я даже не был уверен, что подразумевал под большим. Но эта мысль не давала мне покоя.

Я все вспоминал щенка Бетти.

Я откладывал это снова и снова, зная, что это неправильно, что я каким-то образом помогаю ей, не рассказывая. Теперь я понимаю, что ждал какого-то знака. Знака, что можно рассказать ему. И, наконец, он появился.

* * *

У нас поблизости была только одна родственница, мамина сестра Люси, которая жила в двадцати милях отсюда, в Любеке. Она была вдовой на пятнадцать лет старше моей матери, - ей к тому времени исполнилось семьдесят, она была жизнерадостной женщиной, предпочитавшей бордовые юбки и белые хлопчатобумажные блузки с высоким воротом. Две ее дочери жили со своими семьями в Хартфорде и Нью-Хейвене. После смерти муж оставил ей деньги и чудовищный дом эдвардианской архитектуры, который она содержала в чистоте и порядке с помощью постоянной горничной. Она занимала только первый этаж, закрывая остальные на зиму, чтобы сэкономить на счетах за отопление. Кроме того, по ее словам, такое большое пространство делало ее одинокой.

Ее день рождения выпадал на 19 декабря, и каждый год примерно в это время она чувствовала себя особенно одинокой. Она не могла много передвигаться. Артрит в правом бедре был настолько сильным, что она подумывала о замене тазобедренного сустава. Она не появлялась у нас много лет, потому что горничная не умела водить машину. Поэтому она спросила моего отца, смогу ли я приехать на несколько дней в выходные перед Рождеством. Отец спросил, не возражаю ли я, и я согласился. Я думаю, он испытал облегчение от того, что ему самому не пришлось проводить там слишком много времени в праздники, потому что тетя Люси напоминала ему о моей матери и о том, как он приезжал туда в более счастливые дни. Итак, я буду его послом. Что касается меня, то мне нравилась тетя Люси, у которой, казалось, была шутка на любой случай, и оказаться для разнообразия в городе, где был кинотеатр, книжный магазин и антикварная лавка, полная старых лебедок, фалов, румпелей и такелажа, где происходило еще столько всего интересного, было приятно. Я также был не прочь на несколько дней освободиться от Элизабет.