Опер усмехнулся. Плюнув на истлевшую сигарету, он бросил бычок на землю и долго топтал его ботинком. Я знал, что Макс делает так, когда злится. Когда он вновь заговорил, стало ясно, что я не ошибся.
– Послушай… – сказал опер, не скрывая раздражения. – Ты же знаешь, что люди вытворяют под белочкой. Говорю тебе, она сама ни хрена не помнит. В горячке что-то привиделось, убила, а когда отошла, давай ребенка искать.
– Не торопись, Макс. Не торопись… Пойдем лучше послушаем, что отец скажет.
– Да ни хрена он не скажет.
– Все равно пойдем.
Уже развернувшись к дверям, я вдруг вспомнил:
– И это… еще момент. Они ведь наверняка у печки курят? Пока я допрашиваю, не забудь там поставить… – я показал пальцем на ухо. – Ну, в общем, ты понял.
Максим кивнул. Похлопал себя по карману.
– Конечно. Сделаем.
После промозглой тайги изба казалась непривычно сухой и жаркой.
– Ох пропадем, начальник, ох пропадем.
– Хорош причитать. Помоги лучше. Убери со стола.
Саныч, не разуваясь, проскочил в кухню. Он что-то невнятно бормотал, пока сгребал оставшуюся с вечера посуду. Затем бросил все в таз с мутной мыльной водой, протер скатерть и вновь забурчал себе под нос.
– Это тоже убери, – кивнул я в сторону бутылки с водкой. – Не дай бог, упадет, прольется.
– Согласен. Наш ты человек, начальник.
– В смысле на вещдок прольется.
Старик хмыкнул и спрятал бутылку. Затем неодобрительно покачал головой, глядя, как я водружаю колыбель на обеденный стол.
– Руками только не трогай, – сказал я, снимая перчатки. – И свет зажги везде. Нужны четкие фотографии.
– Ты ее фотить, что ли, собрался?
– Ага. Фотить. Отойди чуть в сторону, тень падает.
Камера в телефоне защелкала. Раз. Два. Три. Теперь сверху. В косом свете…
Отсняв колыбель, я проверил получившиеся снимки.
– Порядок. Теперь давай игрушки. Здесь где-то линейка была, не видел? Черно-белая такая, бумажная… Саныч?
Старик не слушал меня – смотрел в окно.
– Саныч? – переспросил я.
– Тихо!
Он приложил палец к губам. Затем кивнул в сторону перекрестья оконной рамы, за которой ни черта не было видно.
– Алтай скулит, – сказал старик шепотом, словно боялся, что его услышат с улицы.
– Кто? Алтай? – я растерялся на пару секунд, пока не вспомнил, что Алтаем зовут дворового пса. – А-а… Ну подумаешь. Может, суку хочет.
Старик не ответил. Он подошел ближе к окну, всмотрелся во мрак и что-то беззвучно прошептал.
– Фонарь надо включить, – произнес он, наконец, вслух. – Будь здесь, никуда не уходи. Я мигом.
Старик шмыгнул в сени, громко хлопнув за собой дверью.
– Да я вроде как никуда и не собирался…
Пожав плечами, я нацепил перчатки и разложил игрушки на столе. Три соломенные куклы и козлик. Кривой, на деревянных колесиках. Я чуть толкнул игрушку пальцем. Она не покатилась, а завалилась набок.
– Ме-е-е… – зачем-то изобразил я козлиное блеяние.
Козлик не ответил.
«А ты думал, он тебе на копытцах станцует? Кажется, ты и сам с ума сходишь, Миша».
Обшарив кухню, я все-таки нашел линейку: она завалилась под стол. Прикладывая ее к игрушкам, сфотографировал улики одну за другой. «Теперь пора искать отпечатки».
Уже достав из чемоданчика пузырек с купоросом, я вдруг засомневался и, поразмыслив немного, решил не портить следы порошком. Биология все равно даст больше. Пусть эксперты берут смывы, а я просто взгляну в косом свете.
Корячась вокруг стола, я посветил фонариком под разными углами. Ничего. Колыбель оказалась чиста.
– Обидно, однако, – сказал я, цыкнув языком.
В этот момент что-то брякнуло за окном. До меня вдруг дошло, что Саныча нет уж минут как десять. Я не слышал его на улице, пока копался с уликами. Да и фонарь во дворе так и не загорелся.
– Где тебя черти носят? – буркнул я. Подойдя к окну, постучал по грязным стеклам.
Пару секунд я вслушивался в тишину. Потом что-то щелкнуло под крышей, и за окном вспыхнул свет. Саныч стоял возле столба. Махал мне рукой, мол, все в порядке.
– Че ты там телишься? – крикнул я.
Он сказал что-то в ответ, но из-за двойной оконной рамы я ничего не расслышал.
– Иди сюда! Хорош бродить.
Старик кивнул. Затем поднял ладонь в знак того, что скоро будет, и выключил фонарь.
Не понимая, что происходит, я смотрел в черные прямоугольники стекол, и вдруг услышал в темноте быстрый топот. Кто-то пробежал по двору. Прямо под окном. На мгновение мелькнул силуэт – маленький, угловатый, словно лысая кошка.
– Ме-е-е… – раздалось блеяние с улицы.
Я вздрогнул, захотел выругаться, но не смог. Звуки замерли на губах, когда из печки вдруг донесся шепот. Быстрый, съедающий слова шепот:
– Гори, сладкая моя, гори, родная, гори, любовь моя, гори, гори…
Отшатнувшись, я схватился за угол стола и вытаращился на распахнутую дверцу поддувала.
– Гори, цветочек мой, гори, кровинушка, гори-гори-гори… – доносилось оттуда так отчетливо, словно говорившая сидела, сгорбившись, в растопленной каменке и шептала прямо в раскрытую дверцу. – Сгоришь, на небо полетишь, плясать будем, парить будем, гори, не бойся, гори, девочка, гори-гори-гори…
«Этот голос, – вспомнил я. – Тот самый».
Забыв, как дышать, я смотрел на гудевшую печь. Внутри кто-то копошился, шевелился, шептал. Так же, как и на той записи. В машине Максима.
Семь дней назад…
– Вот тут начинается. Где-то после трех часов.
Оперативник держал на коленях ноутбук и тыкал пальцем в экран. Там, словно две кардиограммы, тянулись звуковые дорожки.
– Здесь они закончили нас обсуждать и пошли спать. А вот тут мамаша снова приходит курить. Слушай.
Макс щелкнул мышкой, и из динамиков полился тихий диктофонный треск. Пару секунд ничего не было слышно, но потом на записи что-то скрипнуло – видимо, открылась дверца печи. Сквозь помехи зашипели слова:
– Гори, гори, гори, родная. Гори, сладенькая моя, гори, цветочек. Мы с тобой под звездами плясать будем, парить будем….
На заднем сиденье «Ниссана» оглушительно зашуршала куртка. Это зашевелился Эдик – второй опер, что приехал с нами в Ярки.
– Тихо ты, твою мать! – выругался я. – И так ни хрена не слышно. Громче нельзя сделать?
Макс отрицательно покачал головой.
– Это максимум. Сейчас отмотаю чуть назад.
Мы втроем замолкли и наклонились к ноутбуку. За окнами машины шумел ветер, мешая разобрать и без того спутанную речь.
– Где горит – там растет, где кричит – там живет. Гори, цветочек мой, гори, пылай, не бойся. Как сгоришь, так невестой станешь. Копытца обуешь, будешь по небу бегать…
– Охренеть у нее гуси полетели, – мрачно произнес Эдик.
– Тшш!
Из динамиков вновь раздался скрип, за ним ритмичное металлическое бряцание. Словно кто-то стучал дверцей поддувала, приоткрывая и закрывая ее. Так продолжалось около минуты. Затем все стихло.
Звуковые дорожки на экране потянулись тонкими ровными нитями.
– Дальше неинтересно, – сказал Макс, выключая запись. – Я слушал. Утром они снова начинают пить, потом приходим мы с Эдиком.
– Как думаешь, не спалили? – спросил я.
– Кого? Аппаратуру? Да не. Я ее так поставил, хрен бы они нашли. Сегодня сам с трудом вытащил.
– Узаконить сможешь?
– Что-нибудь придумаем, – кивнул опер.
Задумавшись, я приоткрыл окно и закурил, глядя в хмурое давящее небо. Мы стояли на отшибе деревни. Грунтовка здесь заканчивалась, и дальше темнела стена тайги.
Макс завел двигатель, включил обогрев. Затем спросил:
– Где колоть мамашу будем? Здесь или в город повезем?
– Не знаю… – ответил я. – Не торопись.
