– В смысле? Опять не торопись? Блин, Миш, ты сам слышал… Я тебе еще вчера говорил, что у нее фляга свистит. Так и оказалось. Она, наверное, и не помнит себя, когда эту дичь несет. Ты слышал? Гори, говорит, маленькая, гори.
– Ясно тут все, – подал голос Эдик с заднего сиденья. – Сука эта дочку сожгла и с ума теперь сходит. Непонятно только, девчонка теплой была или мертвой уже. Но то, что мамаша спалила ее, – это сто процентов.
Я промолчал. Говорить не хотелось. Из-за отсутствия лучших версий слова оперов звучали логично. У меня не было аргументов против.
«Дурацкое дело, – подумал я. – Какое дурацкое…»
Докурив, я закрыл окно и посмотрел в зеркало заднего вида. Заметил взгляд Эдика. «Нехороший блеск», – мелькнула мысль. Обычно такой огонек появлялся в его глазах, когда он собирался кого-то бить. Сорокалетний опер был чересчур горячим для своего возраста – наверное, играла татарская кровь. Именно поэтому я по возможности старался работать с Максом. Он казался мне более рассудительным, хоть и был моложе нас на десяток лет.
Посмотрев на друга, я понял, что в этот раз все будет иначе. Макс хмурил брови. Очевидно, ему не терпелось допросить мамашу повторно.
«Что б вас черти разодрали, – подумал я. – Кругом одни мстители».
Я прекрасно знал, откуда в Максе взялась эта ненависть. Недавно у него родилась дочь. Дело пропавшей Насти для опера было отражением его собственных родительских кошмаров.
Вечно с семейными сотрудниками такая беда, подумалось мне. Как только появляется свой ребенок, работать с трупами детей становится невозможно.
– Ладно, черт с вами. Мы ее заберем…
– Другой разговор, – одобрил Макс. Он отложил ноутбук и, взявшись за рычаг, приготовился ехать.
– Постой, – поднял я ладонь. – Мы заберем ее. Но морщить не будем. Ты знаешь, Макс, был бы это мужик, я бы слова не сказал. Но здесь хочу быть уверен.
– А сейчас не уверен?
– Не перебивай. В общем, мы увезем ее на днях. Сначала я договорюсь с диспансером. Положим ее в стационар, на экспертизу, пусть врачи ей крышу обследуют. Если мать и вправду поехавшая, от Николаевича будет больше толку, чем от наших допросов. Он – психиатр матерый, разберется. А пока продолжим искать тело.
– Хренов ты демократ, Миша! – взвинтился опер. – Какого черта эту алкоголичку жалеть? Нашел, мля, даму, ей-богу!
– Не ори. И не торопись.
– Да с хрена ли не торопись?! – Максим ударил ладонью по рулю. Затем снова достал ноутбук. – Ты послушай, бляха муха, че она несет!
Вновь зашипел динамик, и оттуда донесся шепот:
– Гори, гори, гори, родная. Гори, сладенькая моя, гори, цветочек…
– Макс, у меня есть уши. Я с первого раза все разобрал.
– Тогда почему не вяжем мамашу? Почему жалеем?
Я вытянул зубами очередную сигарету, посмотрел в ноутбук и спокойно ответил:
– Да потому, что это не ее голос. Вот почему.
Чертей не существует. И ведьм не существует. Я знаю это точно. Виной всему переутомление, мираж…
– Начальник? Ты чего?
Сердце бьется, словно вот-вот выпрыгнет. Ног не чувствую. Онемели.
– Эй, начальник! Ты слышишь? Чего случилось?
Я вздрогнул и обернулся на голос. Саныч стоял в дверях.
Залетевший с улицы холодок развеял наваждение.
– Почему так долго? – спросил я охрипшим голосом.
– По двору кто-то лазил, – объяснил старик, закрывая дверь на крючок. – Зараза, представляешь: только, значит, выхожу, слышу, кто-то копошится. Думаю, не буду сразу свет включать, схоронюсь. Ждал-ждал, а потом ты давай по окну долбить. Я свет – щелк. Никого. А как выключать – слышу, убегает. Через забор, видимо, падла, махнул. Я, пока глаза привыкали, не успел ничего разглядеть.
Старик затараторил в своей обычной манере, и его голос вернул меня в чувство.
– Ты блеяние слышал? – перебил я.
– Чего?
– Ну… блеяние.
– Чего? – вновь спросил Саныч.
– Ничего. Забудь.
Старик прищурился, посмотрел на меня из-под густых седых бровей.
– Лицо у тебя, начальник, будто с карачуном поздоровался, – сказал он, снимая тулуп.
– За тебя переживал.
Мне не хотелось рассказывать Санычу про шепот. Сам не знаю, почему. Может, опасался, что старик посчитает меня безумцем. А может, наоборот. Боялся, что он убедит меня в реальности произошедшего.
– Доставай водку, – сказал я. – Надо выпить.
– От это другой разговор, – старик одобрительно крякнул. – Только это, начальник… Может, уберем от греха подальше? – он указал взглядом на колыбель. – Хоть в сени давай поставим.
– Убирай, – кивнул я. – Только перчатки надень.
Старик помялся немного, а потом нерешительно произнес:
– А может, это… Ты сам? Боюсь я ее трогать, начальник, не злись.
– Ладно. Сейчас.
В сенях было холодно, но сухо. Ведущая на улицу дверь закрывалась на щеколду. Большего и не нужно. Честно говоря, мне самому стало спокойнее, когда я вынес зыбку из дома. Игрушки пугали чуть меньше, поэтому их я выносить не стал, а положил к себе в сумку, предварительно упаковав в бумагу.
Старик тем временем накрывал на стол. Поставил початую бутылку и рюмки. Нарезал сало. Достал из погреба малосольные огурцы.
– Ребятам своим скажи, когда в город поедут, пусть дрожжей купят. А то в местном магазине скисшие продают, а у меня бражка заканчивается, гнать не с чего. Водка ваша, конечно, хороша, но мое зелье лучше.
– Так доставай. Нам все равно мало будет.
Старик довольно ухмыльнулся и вытащил из шкафчика пластиковую бутылку с розовым содержимым. По цвету напоминало малиновый морс.
– Давай за то, чтоб Настенька нашлась, – сказал старик, поднимая рюмку.
Я на секунду задумался, стоит ли чокаться. Но Саныч опередил меня, выпил вперед. «Что ж, – подумал я, – наверное, это честно. Все-таки младенец… восемь дней… Эх, черт бы вас разодрал».
Я выпил залпом и тут же почувствовал, как живот обожгло теплом. Приятное покалывание полилось по телу, кровь побежала быстрее.
– Мне вот что интересно, – начал беседу старик. – Тебе, начальник, сколько лет? Лет сорок? И почему ты до сих пор без жены ходишь?
– Времени нет. Работа.
– Хрень собачья! – отрезал Саныч. – Какая б работа не была, бабу всегда завести можно.
– Не хочу я никого заводить. Да и была уже. Ушла.
– Из-за ментовки твоей?
– Из-за характера.
Старик понимающе хмыкнул.
– Нежностей не хватило?
– Ага.
– Это ты, конечно, дал маху. С бабами нежным надо быть, как с детьми. Бить иногда можно, но тоже нежно. Любя, так сказать.
– Отстал ты от жизни, Саныч. Женщин теперь не бьют.
– С чего это?
– С того. Мир так устроен.
– Рассказывай мне, ага. Мужиков, значит, бить можно, а жену свою нет? Ага, будет он мне… Как же… Чего ты на печку все смотришь?
– Ничего. Жарко просто.
Я положил сало на хлеб и принялся жевать бутерброд. Затем спросил у старика:
– А с твоей что стало?
– Что-что. Лет десять почти, как отдыхает в могилке. – Саныч задумался на мгновение, а потом улыбнулся. – Видать, ей это… Тоже нежностей не хватило, начальник.
Он растянул рот в улыбке, обнажив желтые зубы, и засмеялся над собственной топорной шуткой. От его сиплого смеха я невольно улыбнулся. Мы выпили со стариком еще по одной. Затем перекусили немного и налили по третьей.
– А пацаны твои, смотрю, не такие благородные, – вспомнил Саныч. – Мамашу вон знатно воспитали.
– Не напоминай, – поморщился я.
– Да ладно. В больничке подлечится. Тем более, может, и за дело, кто его знает?
– Все равно. Не хочу об этом говорить. Давай лучше выпьем.
Я попытался отогнать воспоминания, но в голове сам собой всплыл тот вечер.
Это случилось на третьи сутки нашего пребывания в Ярках.
