– Дядька, дядька, х-хватит. П-пусти, – взмолилась девчонка.
Матвейка не откликнулся, насмерть прилип.
– Дядька, – в спину заколотили маленькие кулачки. – Дяденька.
Мольбы девочки прерывались сипением, удары слабели, превратившись в толчки, а потом и вовсе затихнув. Матвейка поплыл в жаркой, дымящейся полутьме. Теряя сознание, он услышал раскат грома и шум пролившегося дождя.
В себя пришел с криком, мокрый насквозь, отхаркивая черную жижу на грудь. «Господи, неужели живой? Девка где?» – пронзила страшная мысль. Из спасительной прорехи лился скудный, умирающий свет. Под задницей хлюпало, руки наткнулись на мягкое.
– Эй, слышишь меня? – жалобно спросил Матвейка.
Ответа не было. Он вскинулся и ударил руками, надеясь, что изба не рухнула и не завалила убежище. Настил вылетел с треском, обрушив поток мутной воды и серое, набрякшее небо. Соломенная крыша сгорела, наверху топорщились ребра обожженных стропил. Девочка лежала рядом с открытым в немом крике ртом, прижимая сверток с мертвым ребенком к груди.
Матвейка заорал, рывком выбрался из скудельни и, оскальзываясь, побежал подальше от того, что натворил. Из одного царства мертвых в другое. Луговое дымилось, укутанное секущими нитями косого дождя. Улица превратилась в болото из грязи, копоти и кровавой воды. Сиротливо торчали обгорелые избы, у колодца подвывал, умирая, разрубленный почти надвое пес. Серый пар расплывался туманом, звонко щелкали прибитые ливнем уголья, раздувая на ветру оранжевые глаза. Матвейка свалился на колени и проблевался. Утерся рукавом и, шатаясь, побрел к церкви, с чавканьем волоча ноги по жирному месиву.
Церковь встретила сумраком и следами погрома. Поганые расшвыряли убранство, изрубили нехитрую утварь, опрокинули купель для крещения. Глумясь, осквернили дерьмищем алтарь. Ненависть, ненависть, ненависть. Безумная, ненасытная, вечная.
Матвейка услышал сдавленный хрип, поднял глаза и попятился, едва не упав. Поверх фрески со Спасителем висел обнаженный отец Сергий, широко раскинув руки, за плечи, локти и запястья, прибитые ржавыми гвоздями к стене. Голова со слипшимися седыми волосами упала на грудь. Старик был еще жив: тело мелко подрагивало, на разбитых губах надувались кровавые пузыри.
– Отче! – Матвейка ухватился за гвоздь, потянул изо всех сил.
– Ты, Матвейка? Значит, живой, – священник открыл затуманенные болью глаза. – Не трожь, не осилишь. А мне все одно смерть.
– Да как же, как же… – Матвейка обнял сухое, костистое тело, сотрясаясь в рыданиях. – Отче, не оставляй!
Сергий затих. Мертвый священник и мертвая церковь. Разоренная земля без надежды на возрождение. Наказание Божье за наши грехи. Матвейка выбрел на улицу и завыл, упав на четвереньки в маслянистую грязь. Одинокий, напуганный, обезумевший. Казалось, что хуже быть уже не могло.
Матвейка ошибся. В оглушительном раскате грома и отсветах ветвящихся молний дождь породил неясные тени. Они приближались. Августовский вечер вместо грозовой свежести смердел кровью, копотью и дерьмом. Заскулив побитым щенком, Матвейка попятился, елозя костлявым задом по грязной жиже. Тени следовали за ним. От страха перехватило дух, закололо в сердце. Отползая от страшных теней, он крепко приложился головой о стену церкви и заверещал от ужаса. Выблеснула молния; в ее свете Матвейке показалось, что тени метнулись в его сторону, сжимая в руках узкие полоски стали.
– Не надо! – закричал он, выставив перед собой дрожащие ладони. Глаза сами собой зажмурились в ожидании удара.
– Ну чего орешь? – спросил по-русски незнакомый голос. – Не татары мы.
С трудом разлепив веки, Матвейка увидел перед собой две мужские фигуры. Не басурмане – свои, православные. Переведя дух, Матвейка сел, подогнув под себя ноги. С головой накрыла волна стыда: за то, что одурел от страха и вывалялся в грязи.
– Живые есть еще кто?
Матвейка мотнул головой:
– Н-не знаю… Я…
Перед глазами тут же всплыли картинки: лаз в тесное подполье, пожар, девка с младенцем… Мягкое тело со свертком в руках среди пепелища… Грех он взял на душу, грех тяжкий, страшный. Такой, что не искупить, не отмолить, хоть лоб перед иконами расшиби.
– Схоронился, значит? – договорил за него мужик. – Добро.
Матвейка разглядел пришлых людей. Оба бородатые, в промокших до нитки кафтанах, штанах и сапогах, за кушаки заткнуты рукояти ножей и жуткого вида кистени. У старшего на лице широкий рубленый шрам, наполовину скрытый густой бородой. Второй, парень лет восемнадцати, имел неуловимое сходство с первым. Взгляд у младшего был недобрый, с прищуром.
– Кто такой? – спросил старший.
– М-матвейка я. Преображенского монастыря послушник.
– Попенок никонианский! – с непонятной злобой процедил младший.
– Окстись! – приструнил его старший. – Я Прокл, а это Савва. Сколько татар было – не ведаешь?
Матвейка покачал головой. Может, сотня, а может, всего два десятка. У страха глаза велики, да и много ли надо на одну деревню?
– Пойдем, отец, – сплюнув в жидкую грязь, Савва тронул спутника за плечо. – Сколько бы их ни было – все наши.
Прокл, подумав, кивнул. Сунув руку за пазуху, мужик достал три медяка и бросил Матвейке.
– Держи. Поутру вертайся в монастырь – здесь пропадешь.
Мужики повернулись и шагнули в темноту. Какое-то время Матвейка глядел им вослед, пока не почувствовал, как холодная ладонь страха коснулась груди, сжав сердце. До монастыря без малого тридцать верст, да и доберется ли он туда по разоренной земле, ежечасно рискуя наткнуться на татарский разъезд? Пережидать ночь в мертвом селе среди трупов и обугленных изб хотелось еще меньше, чем возвращаться в Саратов. А если и нет вовсе Саратова? Если сожгли?
Савва и Прокл растворились в дожде. Матвейка бросился следом, увязая в грязи и спотыкаясь о трупы сельчан. Услышав за спиной торопливые шаги и хлюпанье луж, мужики остановились.
– Ну чего еще? – проронил Савва, положив руку на рукоять кистеня.
– Возьмите с собой, Христом Богом прошу! – взмолился Матвейка. – Боязно одному.
– На кой ты нам сдался?
– Пускай идет, – разрешил Прокл. – Толку от него мало, но и вред никакой. А в пути кто знает, что может приключиться? Авось душу свою спасет, и Бог его к себе на небесах приблизит.
Слова Прокла о Боге и душе показались Матвейке странными, но думать о том было недосуг. Как бы не передумали мужики!
– А я, а я… а татары! – он заполошно взмахнул руками. – Как налетят! Давай рубить! А отца Сергия в церкви распяли!
– Туда и дорога, – фыркнул Савва.
– Уймись, – обрезал Прокл и хмуро глянул Матвейке в глаза. – Людишек побили, угнали в полон, а ты, значит, живой?
– Живой, – смешался Матвейка. Надо же, от нехристей утек, а ставят в укор. – Я везучий!
– Везучий, хрен сучий, – ухмыльнулся в бороду Прокл. – Мы вон тоже везучие. Поехали в Хвалынск за товаром, до Никольского не добрались, слух тревожный прошел – татары с Вороны-реки набегом пришли, уж вроде под Саратовом видели. Вернулись, а от деревни пепелище одно, домашних с собой увели: супругу Авдотью, дочь Марию и Савки, сына мово, молодую жену, Евдокию, уволокли. А она на сносях, вскорости должна разродиться. От домов головешки одни. Жить-то ради чего? Вот и идем за погаными, своих вызволять.
Матвейка поперхнулся. Из огня да в полымя угодил! Думал от татар подальше сбежать, а оказалось, прямиком в руки к ним приплывет. И осторожно спросил:
– Пешим конного-то разве догнать?
– Два дня наверстали, – откликнулся Прокл. – Татарин полоном и добычей оброс, а мы налегке. Бог даст, завтра к вечеру и догоним.
– Вдвоем на орду? – взвился Матвейка. – Да то верная смерть!
– Все умрем. И почему вдвоем? Трое теперича нас, ты вон глянь, какой богатырь. Неужели не хочешь за землю русскую постоять?
– Дюже хочу, – соврал Матвейка, подумывая сигануть в степь. – Я бы им показал! Только мало нас! В Саратов надо бежать, там солдаты, пушки, казаки! Им с татарами и воевать!
