Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ) - Скидневская Ирина Владимировна

– Ты дурак? – фыркнул, не выдержав, Савва. – Оглянись, много видишь солдат? Вон там, в ковыле, не пушка стоит? А, нет, показалось. У татар на то и расчет: пока войско соберется да решит, чего делать, поганые за Дон успеют уйти, а там ищи ветра в поле. Если сами родных не освободим, никто не освободит. Понял?

– Понял, – кивнул Матвейка, вжимая голову в плечи. Освободители выискались, ну-ну. Для себя твердо решил – при первой возможности деру задать, пусть сами геройствуют, нам такого не надо. Эх, если б попалось на дороге какое село! В степь, где среди безликих каменных идолов рыскали призраки, утекать было боязно. Кто его знает, что поджидало там, в стремительно густеющей темноте. Дождь кончился, грозовые тучи иссякли и ползли худыми, рваными лохмами. Огромное, багровое от пролитой крови солнце свалилось за край. От прогретой за день земли поднимался летучий, белесый туман.

– Заночуем, иначе во мраке след потеряем, – сказал Прокл, и по намокшему ковылю соскользнул в неприметную балку. – Завтра день трудный, выспаться надо.

Выбрав место посуше, мужики чинно расселись. На расстеленной льняной тряпице появилась ржаная коврига, жирная сушеная рыбина с пастью, полной мелких зубов, луковицы и несколько подтекающих сладким соком пареных реп. Матвейка, не жравший с заутрени, утробно сглотнул.

– На тебя не припасено, – ощерился Савва.

– Брюхо сводит, – пожаловался Матвейка.

– Не замай парня, – велел сыну Прокл. – С нас не убудет.

Бородатый отрезал скрой хлеба ножом на себя, прижимая краюху к груди, отломил рыбий хвост, подумав, добавил луковку и кинул Матвейке, словно приблудному псу. А тот и рад, хоть бы и в свиное корыто плеснули бурды. Жизнь приучила нос от подачек не воротить. Курочка по зернышку клюет и сыта бывает. Он потянул еду в рот и тут же осекся, увидев, как нахмурился Прокл.

– Молитву перед трапезой не читаешь? – подозрительно спросил бородач.

– Забыл! – признался Матвейка.

– «Забыл», – передразнил Прокл. – Истинно святой отец наш Стефан говорил: вера у вас бесовская, оттого миру погибель и есть. Я читать буду, а ты шепотом повторяй.

Прокл низким, грудным голосом прочитал «Отче наш». Матвейка старательно шевелил губами. Вдруг не угодишь, и жрать не дадут, экие скопидомы.

– Боже, милостив буде мне грешному.

Создавый мя, Господи, и помилуй мя.

Без числа согреших, Господи, помилуй и прости мя грешнаго. Аминь.

Прокл закончил благоговейно и нараспев, и оба они, и отец, и сын, к вящему Матвейкиному ужасу, размашисто перекрестились двумя перстами. Матвейка и раньше догадывался, что по жизни ему не везло, но оказаться в степи с двумя раскольниками было уже чересчур. Во угораздило! Связался с еретиками, от святой церкви отлученными и проклятыми во веки веков. За такое батогами могут до смерти засечь, и поди докажи, кто виноват, а кто нет. Царь Петр раскольникам послабление дал, вот они и вылезли из тайных скитов, пошли народ мутить и на восстание подбивать. Матвейку пробил колючий озноб.

– Ты вроде голодный, – прищурился Прокл.

– Уж больно молитва хорошая, о Боге задумался, – заискивающе улыбнулся Матвейка и захрустел горькой луковкой. Оставалось одно – бежать, куда ноги поволокут. Якшаться с еретиками – самый лютый из всех лютейших грехов. За такое анафема и в ад прямиком, к бесам на раскаленную сковороду.

На небе высыпали блеклые звезды, темнота окутала землю, растеклась по оврагам и ямам. Раскольники улеглись на подстеленные зипуны и захрапели. Матвейка выждал немного и, цепляясь за траву, потянулся из балки наверх. В висках застучала вскипевшая кровь, рот пересох. Сейчас змеей в заросли – и стрекача…

– Ты куда? – окликнул Прокл.

– До ветру, – у Матвейки чуть сердце не вырвалось из груди.

– Здесь пруди, неча шлёндать.

Матвейка едва не расплакался. До свободы осталась пара вершков. Он поднял голову из овражка и оглянулся вокруг. В степи колыхалась непроглядная чернь, тоскливо и обреченно выло волчье, окоем тлел пламенем далеких пожарищ. Матвейка сполз обратно и свернулся калачиком, чувствуя на губах соленый привкус пролитых слез. Было жалко себя, отца Сергия, убитых и полоненных людей. Смерть позади и смерть впереди. Глаза закрылись сами собой.

Во сне мертвая девочка предлагала ему подышать.

Наутро позавтракали остатками позднего ужина, сопроводив трапезу молитвой. Матвейка торопливо пробубнил положенные слова и перекрестился, сложив пальцы щепотью. От крепкого подзатыльника тут же заискрило в глазах.

– Ты чего, дядька? – обиженно протянул Матвейка. В носу защипало, и он чуть не расплакался.

– А за трехперстье, – ответил Прокл. – Сказано: в трехперстье сидит Кика-бес, и кто так крестится – Богу кукиш показывает.

Матвейка надулся, но промолчал. Брать грех на душу и креститься двумя перстами он не хотел, но и голова тоже не чугунная – всякий раз подзатыльники получать! Оставалось надеяться, что однажды раскольники зазеваются, и он задаст от них стрекача. А там поминай как звали!

После завтрака пошли по татарскому следу. Размокший от дождя, взбитый сотнями лошадиных копыт шлях уводил на полдень, в сторону владений крымского хана.

– Глубокие следы, – сказал Прокл. – Добычи взяли много, идут медленно. Бог даст – скоро нагоним.

Матвейка плелся за раскольниками, воровато поглядывая по сторонам. Вокруг до самого горизонта тянулась ровная степь с редкими горбами курганов. Ни сбежать, ни схорониться – в два счета нагонят. И что-то подсказывало, что подзатыльником он тогда не отделается.

К середине дня солнце стало нещадно припекать макушку. Во рту пересохло, но воды не давали, а просить Матвейка не решился. Заныли ноги, непривычные к долгой ходьбе.

– Глянь!

Возглас идущего впереди Саввы заставил Матвейку встрепенуться. В четверти версты от них виднелся холмик, черным пятном проступающий сквозь степной ковыль. Отец и сын пошли быстрее, заозирались, положив руки на кистени. Матвейка побрел следом, чувствуя, как в душе нарастает ощущение чего-то нехорошего.

На полпути Матвейка замер, осознав свою ошибку. То, что он принял за холмик, оказалось трупом в почерневшей от грязи одежде. Затряслись поджилки, сердце заходило ходуном. На заплетающихся ногах он подошел ближе, опасливо поглядывая из-за Прокловой спины.

– Не боись, не укусит, – поддел его Савва.

В притоптанной конскими копытами траве лежал мертвяк: мужик с перекошенным измученным лицом и ввалившимися щеками. Раззявленный рот был забит комьями рыхлой земли. Скрюченные пальцы мертвеца напоминали Матвейке когти хищной птицы, готовые вонзиться в добычу.

– Свят, свят, свят! – прошептал он, осенив себя крестом. На сей раз Прокл не пенял ему на трехперстье.

– Из полона? – спросил Савва.

– Скорей всего, – ответил Прокл. – Идти дальше не мог или вступился за кого не ко времени. Вот ему татары земли в глотку и набили. Себе на потеху, пленникам для устрашения.

Матвейка как завороженный смотрел на труп. Над посиневшим лицом вились крупные зеленые мухи. Одна села покойнику на лоб, поползла вниз, на помутневший зрачок. Матвейку затрясло. Рот наполнился горьким.

– Эй, вставай! – Савва тряхнул его за плечо, вывел из забытья. – Неча рассиживать.

Матвейка молча поднялся, не отрывая взгляда от несчастного.

– Сымай с него портки и рубаху. Да поживей.

– К-как? – поразился Матвейка. – С покойника?

– С него, родимого. Больше никто не подаст.

– Покойнику без надобности, а тебе нужней, – объяснил Прокл. – В поповском подряснике далеко не уйдешь.

Пришлось повиноваться. Скинув с себя драный подрясник, он приблизился к мертвяку, потянул за край рубахи. Снимать одежду с одеревеневшего трупа было тяжело, но раскольники только посмеивались, глядя на его мучения.

Когда Матвейка наконец управился с переодеванием, они продолжили путь. Татарский след вел дальше на юг, в сторону Кубани и Крыма. Погибший в Луговом дед Прохор как-то говорил, что этой дорогой степняки издавна ходили в набеги на Русскую землю, жгли деревни, брали добычу. Русские цари возвели на границе со степью много крепостей, но сейчас, когда царь Петр осьмнадцатый год воевал со свеями, солдат и казаков в них было мало. Оттого, видно, и продвинулись татары так далеко, никем не остановленные.