К вечеру следы привели в деревеньку, скрытую за пригорком. В небо поднимался дымок, примешивая в привычный степной аромат резкий запах гари. Точно так же пахло в Луговом после набега. Смертью, мокрой псиной и палеными волосами. Поднявшись на пригорок, они увидели сожженные избы и тела убитых сельчан. Орда прошла сквозь деревню, оставив после себя пепел и кровавые лужи.
– Пошли, что ли? – сказал Прокл.
На окраине села они наткнулись на первый труп: женщины, не слишком старой, но и не настолько молодой, чтобы кто-то из степняков захотел взять ее себе. Чуть дальше – парень, пришпиленный копьем к побуревшей от крови земле. Еще поодаль – старик и бабка, изрубленные саблями. Матвейка почувствовал, что начал привыкать к страшному зрелищу. Поджилки почти не тряслись, сердчишко билось лишь чуть сильнее прежнего. «Душа зачерствела!» – с тоской подумал он, оглядывая тела убитых крестьян.
Одинокий колодец на окраине разоренной деревни напомнил о том, что ему дико хотелось пить. Облизнув пересохшие губы, Матвейка глянул в сторону раскольников. Савва с Проклом бродили по пепелищу словно призраки, изредка переворачивая изрубленных татарами и вглядываясь в мертвые лица. Матвейка поежился и прибавил ходу.
– Эй! Куда пошел? – раздался за спиной голос Прокла.
– Ага, с вас-то, еретиков, не допросишься, – чуть слышно пробурчал он, заглядывая в колодезное нутро.
Увиденное тут же заставило его отшатнуться. Голова закружилась, к горлу подступил горький рвотный комок.
Колодец был забит малыми детьми. От раздутых трупиков шел удушливый, раздирающий ноздри смрад. Над головой жужжали вездесущие мухи.
– Нагляделся? – подбежав, Прокл схватил его за шиворот и хорошенько тряхнул. Матвейка болтался в его руках тряпичной куклой.
– Я же говорил – не ходи! – ярился раскольник. – Чего полез?
Матвейка собирался ответить, когда сзади, со стороны обугленных изб, послышалось странное мычание. Прокл тоже замолчал, прислушиваясь. Мычание повторилось.
В выползшем из-за угла чудище Матвейка не сразу узнал женщину. Нагая, покрытая коркой из грязи и засохшей крови, она скулила и выла, глядя на них провалами вырезанных глаз. В разорванном рту виднелся почерневший обрубок языка. Услышав голоса, она поползла в их сторону, жалобно подвывая.
Матвейка торопливо отвернулся, не в силах выдержать такое зрелище. Савва с Проклом не выказали никаких чувств, словно вид изуродованной женщины нисколько не тронул их.
– Помочь бы ей, – сказал он, стараясь не глядеть на несчастную. – Пожалуйста!
Раскольники молчали.
– Помилосердствуйте! – заканючил Матвейка, силясь разжалобить. Он не знал, что они будут делать с изувеченной женщиной, но оставлять ее здесь, обрекая на мучительную смерть от ран и голода, Матвейка не хотел.
– Савва, – коротко бросил Прокл.
Кивнув отцу, Савва подошел к несчастной и одним взмахом перехватил ей горло ножом.
– Ты чего? – поперхнулся Матвейка. – Это же… Как же…
Савва зыркнул недобро.
– Помилосердствовали, – отрезал Прокл. – Вдоволь намучилась, а теперь воссядет одесную Христа в Царствии Небесном. Уходим.
Не оглядываясь, раскольники двинулись дальше. Матвейка остался на месте. Внутри клокотало, он глубоко, с присвистом задышал. Кровь прилила к лицу. Догнал еретиков в два прыжка, дернул Савву и закричал прямо в лицо:
– Она… она, значит, в Царствие Небесное, а ты, убивец, куда? – и тут же упал, сбитый ударом под дых.
С перекошенным от злости лицом Савва навис над ним, ударил ногой в бочину. Резкая боль заставила Матвейку скорчиться и засипеть. Савва хотел ударить еще, но передумал: сплюнул под ноги и отошел.
– А ты его не суди, попенок, – сказал Прокл. – Али сам без греха?
Матвейка втянул голову в плечи. Взгляд Прокла, пристальный и насмешливый, прожигал насквозь, проникая глубоко в душу. Возможно ли, что еретик про девку с ребенком узнал? Ведь нет на Матвейке иного греха, не считая украденных из подаяний копеечек и срамных мыслей про баб. Так то и не грехи вовсе – так, мелкие прегрешения. А если Прокл колдун-чародей? Не зря раскольников раньше заживо жгли, любому ведомо, учение их сатанинское, а книжечки богохульственные.
– Ну так есть грехи, а? – повторил Прокл.
– Е-есть, – заикнулся Матвейка.
– Вот хайло и закрой. Молодой ты, да и дурак, никонианской ересью околпаченный. Корчишься червяком в нужнике, в дерьме плаваешь и этому рад. Нынче все с великим грехом, как истинную веру православную предали. Глаза разуй – земля кровью исходит, дождь с небес черный льет, народишко язвами покрывается и гниет, нехристи бичом божьим изводят народ, царские слуги последнее тянут из мужика, заживо шкуру дерут. Не осталось на свете ни справедливости, ни добра. Матери детей продают, блуд кругом и разврат, людей русских в немцев кроят, бороды сбривать велят и в платье иноземное переодевывают. В тыща шестьсот шестьдесят шестом году от Христова Рождения погибла Святая Русь, воцарился Антихрист, и врата райские закрылись на ключ. Теперь что грешник великий, что праведник, едино в пекло, в огонь и котлы.
От страшных картин у Матвейки перехватило дыхание. Он промычал:
– Не тако оно, не тако…
– Тако. Одно зло на миру, – ощерился Прокл. – Отныне дорога в Царствие Небесное выстлана костями и кровушкой полита по примеру первых святых: через боль и муки великие к спасению грешной души. Ибо сказано Иоанном Златоустом: «Ты же, слыша о железной решетке, имеющей вид лестницы, вспомни о мысленной лествице, виденной патриархом Иаковом, которая простиралась от земли до неба; по той нисходили ангелы, а по этой восходили мученики; на той и другой стоит Господь». Кто смерть мученическую за веру принял, перед тем райские врата сам Христос распахнет. Ищешь спасения – от Антихриста отрекись и двумя перстами крестись.
Напуганный словами Прокла, Матвейка не сразу понял, что тот понуждает его перейти в их веру.
– Ну! Давай крестись, как отцы с дедами крестились!
Матвейка, трясясь осиновым листом, потянул руку ко лбу и попытался схитрить:
– А какая разница, двумя, тремя? Богу едино.
– Брехня никонская, – резко сказал Прокл. – Сатана нашептал, а ты повторил. С малого попущения все зло и растет. Сегодня три перста вместо двух, завтра заповеди повелят нарушать, а послезавтра мужика с мужиком в церкви станут венчать.
– Не бывать тому! – отшатнулся Матвейка.
– И о трех перстах так говорили, а теперича ниче, прижилось, – усмехнулся раскольник. – «Стоглавый собор» при царе Иоанне всех, кто не двуперстием крестится, анафеме предал. Сто лет не прошло, а вот оно, троеперстие, дьявольский знак. Крестись, как истинной верой положено.
– Иначе пальцы лишние отрежу, останется два, – вкрадчиво проговорил Савва.
Матвейка жалобно заскулил, отпрянул назад. Спасения не было. Или поганиться еретичным знамением, или верная смерть. Для раскольников человека что муху убить. Ради чего две души невинные в подполье сгубил? Или это наказанье и есть?
Савва с Проклом замерли, вглядываясь Матвейке за спину. Он повернулся, размазал грязные слезы по морде и обомлел. В ковыльном море плыли два всадника. До них оставалось саженей тридцать, и Матвейка рассмотрел бородатые, совсем непохожие на татарские лица, высокие меховые шапки и длинные пики в руках. Казаки, как есть казаки! В Саратове навидался этого лихого и опасного народа. Отвел Господь беду! Дуля вам, раскольнички, а не Матвейкина простая душа! От поганых ушел, а теперича и от самого Сатаны!
Матвейка вскочил и опрометью бросился к казакам. Его никто не преследовал.
– Свой я, свой! – Матвейка, мельтеша руками как угорелый, добежал до всадников и на радостях бросился целовать пыльный сапог казака в рваном кафтане, отделанном бордовой парчой. От запаха конского пота щипало глаза.
– Ну буде, буде, сапог до дыры иссосешь, – выдернул ногу казак и подмигнул второму. – Видал, Куприян, по-царски встречают!
– Он тебя, Михайла, видать, за отца опознал, – хохотнул Куприян. – Эй, паря, а вроде эт я с твоей матушкой на сеновале грешил?
