Позвонок (СИ) - Ланда Ив

Пальцы Веста с раздражением забарабанили по горячей керамике.

— Ты же знаешь, — начал Захария, когда Стивен поднял на него терпящий взгляд. — у моей мамы есть студия красоты.

— Угу.

— Так вот, в последнее время дела у нее идут там паршиво, дружище. Хуже некуда. Она собирается отказаться от аренды помещения и заняться поисками другой работы. В общем, в моей семье наступают непростые времена…

— И? — Ритм постукиваний по чашке Веста стал быстрее. — К чему ты клонишь, Зак?

Тот глубоко вдохнул через нос и выдохнул уже с ответом, полным искреннего сожаления:

— Она не потянет нас двоих. Нужно что-то придумать.

Губы Стива нервно дрогнули. Эта новость была ему определенно неприятна. Пальцы юноши остановились.

— Значит, вы с мамашей решили выбросить меня на улицу, — он улыбнулся и с пугающим дружелюбием воззрился на смутившегося товарища.

— Нет! — воскликнул Моллин. — Разумеется, нет!

— Нет? А что тогда меня ждет, Зак? Давай, друг с большой «Д», вываливай уже все дерьмо. Не зря же ты его копил эти месяцы.

— Стив!

— Стив, — передразнил друга Вест и качнул подбородком, усмехнувшись. — Стив нужен всем, как моча в штанах.

— Это не правда, ты же знаешь…

— Да ну?! — Стивен повысил голос, его зубы хищно клацнули, выстрелив мелкой каплей слюны на силиконовую скатерть. — Наверное, точно так же считал Этан, когда выпер меня на мороз посреди ночи. Он не позволил мне даже обуться. Ты ходил когда-нибудь по сугробам в одних лишь носках, Зак? Рваных носках! Когда твой оголенный палец ломится от боли, жжется до усрачки, и тебе кажется, будто ему кранты. Знакомо тебе это ощущение?

— Нет, но… — Моллину не дали продолжить, а ведь ему так хотелось сделать акцент на поведении самого Стивена в тот вечер. Но хорошо, что друг его перебил, иначе бы наверняка завязалась драка.

— А эта белобрысая блядь Хезер? — продолжал Стивен Вест с впечатанной в лицо ухмылкой. — Нужен ли ей был понимающий и поддерживающий романтик-Стиви со своими приторными стихами? О, может, он был нужен Лауре? Или хотя бы родной сестре?!

Вест приподнялся и навис над столом, уперев в столешницу ладони. Боевой адреналин гонял его сердце и легкие, парень скрежетал. Захария даже не догадывался о том, что творилось в его воспаленном разуме. А там, в кромешной темноте, под щелканье замков, хрипел человек с перерезанным горлом. Знакомый человек.

Вспышка.

Будто в свете от прожектора, Оурли с пустыми глазами лежала под стеной школьного вестибюля. Ее ноги, согнутые в коленях, раскинулись на полу так, что стопы глядели в разные стороны. Лопатки уперлись в стену, голова поникла над грудью, залитой кровью. Да, вся ткань ее стильной брендовой маечки пропиталась грязной вонючей кровью, что выталкивалась из улыбки перерезанного горла.

Мерзкой шлюшьей кровью…

И, вот потеха, даже после смерти, под мокрой майкой торчали твердые девичьи соски.

Удовлетворение и ненависть сочетались внутри Стивена приятным коктейлем чувств. Ему нравилось представлять Хезер мертвой, в позе пристреленной проститутки. В его воображении рана на горле иногда сменялась сквозным отверстием в черепе. Так ему даже больше нравилось.

Старшеклассница стала экспонатом его воображаемой выставки и носила унизительное название «Судьба сосалки». Она сама виновата, считал Стив, ведь он так великодушно подарил ей шанс изменить свою бессмысленную мелочную жизнь к лучшему. Он был готов принять ее после бывших, после гребанного Франка Брауна, был готов в любой момент протянуть руку помощи, послужить опорой. Он бы посвятил ей целый сборник стихотворений. Быть может, даже опубликовал бы его через издательство. Но Оурли посмела отказаться от единственной возможности превратиться из потаскухи обратно в человека. Она избрала конец своей истории.

И Хезер не была единственной в мрачном «музее». Вест не отпускал из мыслей также отца. Это был динамический экспонат, он менял свой вид в зависимости от настроения автора. Варианты предлагались один чудовищнее другого. Парню хотелось размозжить Этану голову, превратить его торс в сито, вырвать конечности из суставов. И все эти желания отражались в его экспонате по очереди, будто слайд-шоу. «Отец года» — гласила табличка под постаментом экспозиции.

Мать Весту хотелось больше унижать, чем убивать. В конце концов, эта женщина просто бездействовала и была манекеном, запрограммированным на материнские обязанности. Поэтому экспонат Симоны находился в тени, ничем непримечательный, и включался крайне редко. Когда его все же включали, женщину переворачивало вверх ногами, она погружалась в воду или стучалась лбом о стену до растрескивания набитой шишки, раскачиваясь при этом, как маятник.

Новенький экспонат с Диерой постоянно ломался в самый ответственный момент. Когда тугая петля поднимала брыкающуюся девушку за горло слишком высоко под потолок, веревка рвалась, и тело тяжелым мешком валилось на пол. Смотреть эту фантазию Стивену совсем не нравилось. От разочарования поднималась злость. А злость необходимо было куда-то выплеснуть в реальности, а не в грезах.

Еще важное место в выставке занимала Лаура. Чертова предательница и папенькина дочка. Когда-то от одного ее вида у Стивена поднималось давление. Причем, и сверху, и снизу одновременно. Теперь эта сука поднимала только его гнев.

Как она смогла так просто отказаться от него и от Ди? Даже не моргнула, когда вычеркивала Вестов из своей жизни. Все потому, что поддерживать дружбу запретил влиятельный папочка. Значит, общаться с таким, как Браун, он разрешил, а с таким, как он — нет? Стив с наслаждением мечтал, о том, как выстрел в упор из дробовика кормит мистера Белл, и как за всем этим наблюдает обездвиженная Лаура. Ее истерика переливается в ушах Веста, будто голоса рождественского хора, брызнувшие слезы превращаются в россыпь подлинных бриллиантов, в драгоценности, которых всегда мало, которых хочется еще и еще. Лаура Белл должна плакать. Много плакать прежде, чем и в ее красивенькое личико влетит дробь.

Она должна выплакать всю боль Стивена Веста. Все они должны выплакать боль Стивена Веста. Их родные тоже должны выплакать его боль…

Под одним из свободных постаментов в бескрайней тьме загорелась табличка с надписью «Лучший друг».

Захария Моллин, словно в замедленной съемке, разлетался на мясные ошметки из-за ручной гранаты без чеки, которую сжимал в ладонях. Его перекошенное в зверской панике лицо говорило о том, что получить такой презент он не ожидал.

Улыбка на лице Веста стала шире, показались ровные зубы. Зака, который все это время сидел напротив и дул в чашку с чаем, внезапно посетило дурное предчувствие.

— Стив, ты чего? — неуверенно спросил он.

От его голоса взгляд юноши вернулся, приобрел ясность и налился свинцом. Улыбка исчезла.

— Ничего, дружище, — Стивен Вест медленно опустил голову. Он так и не притронулся к чаю, вжившись в роль навеса над столешницей. — Просто представил, что было бы, если б хотя бы одна душа в этом чокнутом мире любила меня.

— Не начинай, а, — протянул Захария. — Тебя любят. Но в последнее время ты ведешь себя, как…

— Ах вот оно что, — вдруг вскинул брови Вест. — Выходит, финансовые проблемы твоей матери не при чем, дело в моем поведении. Как я себя веду? Расскажи мне, дружище, как же?

— Как мудак, Стив. — Переживания вдруг покинули Моллина. Шестеренки крутились на всю — он просто обязан был сказать это в лицо товарищу. Да, возможно, сейчас произойдет неприятный конфликт (его предвещала особая аура, сгустившаяся вокруг Веста), но парень ощутил, как сильно устал терпеть непрекращающийся в его квартире негатив. Эта усталость копилась долго, а теперь вдруг стала сильнее любого страха.

Кухня семейства Моллин была тесноватой, однако это же и делало ее удобной — все необходимые бытовые предметы можно было достать без лишних перемещений. Поэтому Захарии сразу стало понятно, куда смотрит его друг: Вест заприметил подставку с набором ножей. Безусловно, они были прекрасны: на карминово-красных рукоятках изображались подвиги Геракла, в таком же древнегреческом стиле рисовки, какой можно встретить на амфорах того времени. Это были не просто ножи, это был подарок от отца на День рождения матери. Зак помнил, как мама сказала, что дарить оружие — дурная примета. Отец рассмеялся тогда, махнул рукой и послал к бесам дурацкие поверья. А через год ретировался к молодой коллеге, бросив и жену, и уже вполне осознанного сына. На тот момент Заку было уже одиннадцать…