Сборник "Самая страшная книга 2014-2024" (СИ) - Скидневская Ирина Владимировна

— Ты поснимал с мебели чехлы и открыл повсюду окна. — Это был не вопрос, а утверждение. Таким тоном прокурор говорит обвиняемому: «Вы обвиняетесь в том, что третьего дня проникли в чужой дом и там — о, ужас! — поснимали чехлы (суду еще предстоит узнать, что вы с ними сделали) и открыли все окна».

Я промолчал. А он раскудахтался. С удивлением я опознал в этих звуках смех.

— Это хорошо. Я именно для этого и вызвал тебя. А ты думал, будешь читать подслеповатому старику или играть с ним в нарды?

— Какая разница, что я думал, — Старик начал грубить и заслуживал того же. Думал, что ты старый сморчок и одной ногой в могиле стоишь. Это я не вслух, конечно. Хотя не удивлюсь, если старикан прекрасно знал, почему я приехал, уж очень недвусмысленное письмо написал. Какая там родная кровь и утешение на старости лет? Приезжай, смотри за мной, в награду получишь наследство — этот старый дом и пенсионные сбережения. Ну и маху же я дал, когда сюда ехал. Тоже еще наследничек, — Хотел на вас посмотреть, про отца узнать. Кстати, дайте мне его фото. А то я и не видел его, знаю только со слов матери, что был он высоким, дюжим, рыжим, и я на него похож.

— Фотографию? Да на чердаке все свалено, как бросили при переезде, так и лежит. Думал, разберу, да слег. Позже дам ключ, пойдешь, поищешь. А пока иди, пожалуй, слаб я, хочу отдохнуть. Завтра о делах поговорим.

Он устало прикрыл желтые, как мед, глаза, вроде заснул. Я вышел. Не верил я почему-то старику, хоть он и был моим дедушкой, ох, как не верил.

На следующий день дед отдал мне ключи от чердака и велел найти юриста для составления завещания. Когда я зашел к нему, он курил, как и в прошлый раз, но сидел в инвалидном кресле, тепло одетый, с одеялом поверх ног. Несмотря на то, что было утро, солнце, поднявшееся раньше всех, успело накалить воздух снаружи и даже проникло в дом, обойдя толстые стены. Поэтому я позволил себе ходить в одних шортах, оставив торс голым.

— А я вот всегда мерзну. Забыл уже, как это — жарко, что при этом чувствуешь.

— Хотел бы и я забыть об этом, но не могу. Уф, жарко!

Дед затушил сигарету, потом отдал мне ключи, которые лежали на тумбочке рядом с переполненной пепельницей, ну и курит же он, и опять закрыл глаза. Понятно, аудиенция окончена. Я с удовольствием удалился. Не по себе мне было в его занавешенной шторами комнате, здорово не по себе.

Я поднялся на чердак. Там было, как в раскаленной печке, поэтому я пробыл там всего минуту или около того и решил вернуться вечером, а лучше ночью, когда дневная жара спадет. А пока я увидел просто одну огромную свалку из поломанной мебели, непонятно, почему сразу не выброшенной; вперемешку стояли картонные коробки, разбухшие от различной дребедени, беременные чемоданы без замков, а в них все тот же хлам. И было тут еще кое-что, решительно мне не понравившееся, — мышиный запах. Мыши. Для них это огромная Страна чудес, Клондайк, полный приятных мелочей. Чердак был огромен и шел по периметру всего дома, и я не представлял, как смогу найти среди всего хлама нужные фотографии и бумаги.

Жаль, что намерение разобрать чердак я осуществил не той ночью, как собирался, а значительно позже, спустя год. Возможно, я узнал бы обо всем раньше и смог бы избежать смертельной ловушки, которая мне, как любопытному мышонку, была мастерски приготовлена. Но об этом после. А пока была одна молодая и глупая мышь, сиречь я, приманка — наследство, а если мышь все-таки окажется не жадной и попытается убежать до того, как сработает стальная пружина, был приготовлен еще один лакомый кусочек. Пахучий, аппетитный, его запах я учуял сразу, как переступил порог своей ловушки. И клюнул на него.

Через год я опять стоял на чердаке и вдыхал тот самый воздух, пропитанный запахом мышиного помета. Только теперь меня не отпугивал ни он, ни духота, ни жара. К ней я, кстати, приспособился. К чему я не смог привыкнуть, так это к своей жене и даже к тому, что она у меня была. Я считал себя слишком молодым для семьи. Передо мною открывался соблазнительный мир, полный полуобнаженных красоток. Жара, которую я вначале проклинал, хорошенько поработала над местными девушками, никогда я еще не видел столько полуобнаженных сисек и ягодиц. Казалось, смотри и радуйся. А после того, как дед настоял на том, чтобы я вывел из гаража его черный Porsche, оказалось, что они к тому же весьма доступны. Уж я не знаю, что творилось в их головах под бело-рыже-черными челками, но стоило распахнуть переднюю дверцу, как они с легкостью располагали в авто свои длиннющие ноги, а затем с такой же легкостью закидывали их мне на плечи. Иногда мы это делали прямо на леопардовых сиденьях. Иногда по два-три раза в день. Бросил все это я неожиданно, без особых причин, просто однажды проснулся с мыслью — нужно жениться. Жениться, жениться, жениться. Я вышел из своей комнаты, навстречу шла Алиса. Ее лицо словно светилось в полутьме коридора. И меня озарило! Я люблю ее, люблю с того самого момента, как впервые увидел. Мы поженились. И первое, что она сделала в качестве моей жены, — это выставила на продажу Porsche. Неужели она знала?..

В этот раз завалы на чердаке меня не испугали, мало того, я умудрился рассмотреть порядок в них. Они располагались волнами. Вон пятидесятые годы, вон шестидесятые, ближе шли семидесятые, потом восьмидесятые, и к самым ногам прибились девяностые. Дед говорил, дом куплен незадолго до моего приезда. Значит, то, что мне нужно, располагается с самого краю. Однако мне пришлось потратить на поиски весь день. Странно, но первые находки стали попадаться в семидесятых. Это были две тоненькие пачки писем, одна исписанная мелким почерком, в котором я узнал руку мамы, другая — крупным, нервно летящим вперед. Почерк папы я не видел, но стоило мне просмотреть первое из писем, как я понял, что письма написаны отцом. Только они почему-то были в конвертах с непогашенными марками. Загадка. Я сложил их обратно и сунул в карман, позже разберусь. Еще пару часов я терпеливо ковырял завалы, пока не подошел к самому раннему из них — первой волне. Тут меня сразу же ждали две находки. Первым был коричневый альбом, полный фотографий мужчин, женщин и детей. Обычные семейные фото того времени, когда люди наряжались во все самое лучшее и шли к городскому фотографу.

Менялись прически, лица и наряды, но неизменным оставалось одно. Вначале я не заметил странности, но после просмотра половины альбома понял — на фотографиях не было людей старше тридцати лет. Что же это? Они оставались дома, были заняты на работе, а может, вовсе умирали молодыми? Интересно, а во сколько лет умер отец? Дед обходил стороной эту тему, как и другие, связанные с семьей и ее прошлым, изображая усталость, и поэтому я решил подождать с вопросами. Выясню все сам. Во мне разгорелся азарт историка, ведь не зря я учил пять лет многовековую историю земли, пытаясь все скомпоновать и обобщить.

Второй находкой была Библия в черном запыленном переплете. Я из любопытства открыл ее пожелтевшие страницы, исписанные старославянской вязью. Раритет. Я решил унести книгу с собой. Нечего ей проводить свое время в компании мышей. Я не собирался читать Библию, набожность не мое кредо, просто старинные вещи навевали на меня тихую печаль и столь же тихую радость — это неотделимо друг от друга. Они словно разговаривали со мною. О, им было что рассказать, и они не молчали. Услышал я и голос этой книги. Собственно, я и нашел ее, потому что она обратилась ко мне, позвала тихим голосом, погребенная под серыми квадратами выщербленной плитки. Только я взял ее в руки, как она поведала о стареющем монахе, последнем отпрыске некогда знатного молдавского рода. Воображение, скажете. Но — кто может провести четкую границу между ним и памятью старых вещей? Книга еще о многом хотела рассказать, видно, намолчалась за века, но я закрыл ее. Уже темнело, пора уходить к деду и молодой жене. Кстати, совсем забыл сказать — мы ждали ребенка. Забеременела Алиса как-то удивительно быстро: прошел месяц с того дня, как ее атласная спина вдавилась под моим весом в шелковые простыни. Мы скрывали свои отношения от деда и других сиделок, поэтому я удивился, когда она сказала эту новость прямо при нем. Мы ужинали — я и дед. Сидели за столом, а Алиса подавала нам. Было не принято, чтобы медсестры ели с нами. И вот она остановилась прямо перед столом, в руках только что вскипевший чайник.