Братья аккуратно уложили мертвого мальчишку в яму и старательно, чтобы не потерять жар, закопали его в угли. Аппетитно потянуло жареным мясом, наши животы заурчали хором.
Мне достались, пожалуй, самые несъедобные части: кисть руки и кусочек позвоночника с налипшими ошметками мяса. Все посчитали мою долю справедливой, потому что я позже других попал в стадо. Хотелось возмутиться, заявить, что за последние четыре дня я съел только маленький сухарик, что выдавал нам Игумен, и что до этого мать с отцом лишь единожды дали мне лист вареной хряпы. Но я не решился, боялся, что отберут и это жесткое, соленое, недожаренное мясо. Я прекрасно понимал, что ем труп своего вчерашнего товарища по несчастью. Но ужасно хотелось жить! Мать (тяжело было думать о ее предательстве без слез) что-то говорила про шанс? Что ж, я не должен его упустить! Я должен выжить всем назло. Но, если будет другая еда, клянусь, я больше не притронусь к мясу!
Суглинок Великой равнины за день сильно нагревался, а остывал лишь к утру. Игумен запел песню на неизвестном нам языке, а братья Пустельги проверяли – спим ли мы. Впервые за много дней я был почти сыт, земля приятно грела; сон настиг мгновенно.
IV
Епитимьи лжеиноков похожи на исполнительные повеления иных монашеских орденов, но только у нас исход почти всегда один: убийство во славу Серой радуги. Жертвой может быть знатный воин, как-то насоливший Игумену, влиятельный землевладелец, слишком близко подступивший к нашим тайным убежищам, это может быть любой другой человек, которому не посчастливилось перейти дорожку ордену.
Хочется спать, усталость сосет соки из моих мускулов, но я умею терпеть. Если не умеешь терпеть – ты не Пустельга.
Игумен благословил меня на убийство Густава Пацека, купца старшей гильдии. Пан Пацек – честный человек, ему не повезло лишь в одном: торговать с врагами ордена. Броня и оружие для Срэбрянцева ландмейстерства – его личная ответственность. И он поплатится, клянусь Серой радугой. Я лучший брат среди прочих; на епитимье со мной будут еще два брата. Мы последние из Пустельг. Смена из Рябинников еще не подросла и не напиталась кровью, но это ничего: их сейчас шесть десятков. В нашем выводке было в два раза меньше, и, если повезет, через пару лет у ордена будет десяток смертоносных и безжалостных стервятников.
Купец построил себе настоящую крепость на скале; отдал целое состояние, чтобы сделать свою жизнь неприступной тайной. Но у нашего Игумена тоже водятся деньги, а они открывают любые двери.
– Брат Пустельга! – окликает меня хриплый баритон. Рослый монах, косая сажень в плечах. Он стоит, подбоченившись в тени разлапистой голубой ели. Он необычайно смугл, и в моменты, когда он отворачивается от солнца, кажется, что в глубине капюшона его монашеской робы клубится первородная тьма. И эта тьма зубасто улыбается.
– Брат… Рад тебя видеть. – Я отвешиваю поклон.
– Вас должно быть двое.
– Должно быть, – соглашаюсь я. – Но на нашем пути встретились понтигалы. Брат Пустельга пожертвовал собой, чтобы хотя бы один из нас смог совершить эту епитимью!
– Достойно! Его смерть была не напрасна. Нас двое, а это в два раза лучше, чем епитимья в одиночестве.
– Твоя правда, брат. Но… Вас тоже должно быть двое! Где твой спутник?
– Утонул в болоте. Ты знаешь, что велит Кодекс на этот случай.
Нас осталось двое… Мы последние, а пополнение еще не подоспело. Надеюсь, что у Игумена есть на примете парочка талантливых Рябинников, которым стоило бы сменить оперение раньше срока.
Брат молча показывает мне карту. Игумен щедро заплатил другим лжеинокам – ордену Чумных кротов, чтобы те прокопали тоннель. Из него мы попадем к отхожим ямам темницы. Почти половина версты под землей, весь путь ползти в нечистотах: что ж, если это единственный путь – так тому и быть.
Слава небесам, тоннель оказывается не таким низким, как можно было предположить: можно идти, согнувшись, но все же идти. Я ожидал большей грязи: холодный подземный ручей приносит застоявшуюся вонь дерьма и мочи, но под ногами всего лишь вода. Я судорожно вспоминаю, как прятался в деревенском сортире на одной из прошлых епитимий: меня искали рыцари, но так и не нашли. В тот день дерьмо я выковыривал даже из ушей.
– Долго еще? – спрашиваю я у брата.
– Осталось чуть-чуть, еще пара поворотов – и мы будем на месте.
Я иду позади, брат в вытянутой руке несет фонарь с тощей свечкой; света едва хватает, чтобы освещать пространство на два шага впереди. Но поворотов оказывается гораздо больше. Когда я уже уверен, что стоит повернуть обратно, мы видим неверный оранжевый свет, пробивающийся сквозь щели дощатого пола.
– Здесь брошенное крыло темниц. Игумен говорит, что наш купец уже очень давно не держит пленников. – Брат поворачивается ко мне, его смуглое лицо в свете свечного огонька становится и вовсе черным. – Серьезной охраны, скорее всего, мы не встретим. Но лучше быть тише мыши.
Я лишь киваю в ответ; вдвоем мы пробуем доски на прочность: пол здесь гнилой, и трухлявая доска с едва различимым скрипом отделяется от балки. Мы с заметным усилием протискиваемся сквозь узкий лаз; если бы наши робы не были промаслены мирой, наверняка бы застряли.
Мы прячемся за большим деревянным ящиком. Старый купец превратил темницы в склад: насколько хватает взгляда – весь этот бесконечный коридор уставлен ящиками, тюками, корзинами и бочками. На стенах висят крошечные масляные лампы, светят они очень тускло – едва-едва превозмогают тьму.
Брат прикладывает палец к губам, но я и сам вижу: чуть вдали неспешно ковыляет кривой силуэт. Он движется в нашу сторону, громко покряхтывая. Это явно немолодой человек. Он подходит ближе – на расстояние выстрела из духовой трубки – и мой брат немедленно применяет свое диковинное оружие: дротик впивается в шею старика почти без шума. Старик негромко крякает и с тихим стоном оседает на пол. Брат снаряжает новый дротик, я обшариваю тело в поисках ключей. Увесистая связка обнаруживается во внутреннем кармане камзола, старик вооружен лишь коротким мечом, почти что кинжалом. Я забираю это оружие в качестве трофея и перерезаю его хозяину глотку – для верности.
– Лишнее! – говорит мой смуглый брат. В его голосе читаются легкие нотки обиды. Он готовит отраву сам и очень этим гордится.
Мы крадемся вверх по винтовой лестнице, и это немного тревожит: в проеме помещается только один человек, а это значит, что в открытом бою я буду драться в одиночку, потому что брат не сможет выстрелить из-за моей спины. Я знаю, что и он погибнет в случае беды, но от этого не легче. Кодекс велит скрывать страх при любых обстоятельствах; я слышал, что с возрастом это дается легче, но я еще слишком молод, чтобы одержать сокрушительную победу над собственным страхом. Я достаю нож корчмаря из рукавной петли, в правой ладони сжимаю трофейный короткий меч. Мои руки дрожат, и я даже рад, что брат Пустельга сейчас идет позади и не видит моего позора.
Я слышу шорох наверху и даю брату знак быть начеку. Переступая босыми ногами по влажным каменным ступеням, я двигаюсь почти без шума. Виток, еще один, еще… Из-за поворота мелькает краешек плаща, подавшись чуть вперед, я вижу блеск латных сапог. Слишком опасно… Нельзя атаковать: человек, закованный в броню, поднимет много шума; в ночной тиши грохот упавшего тела привлечет его товарищей по оружию.
Я завожу руку с ножом за спину и делаю круговой жест: «Идем тише».
Стражник что-то бурчит под нос и громко рыгает, тянет кислым пивным духом. Он пьян.
– Курва, и-ик! – Голос стражника полон грусти. Кажется, его вот-вот вырвет. – Под наши-и-и ноги больше нет дорог! Все кончено, но должен быть предлог… И-ик. Иначе просто тле-е-ешь без огня-я: с тобой нельзя и без тебя нельзя! О-о Мари-и-я!
– О Мария! – раздается писклявый тенорок откуда-то слева.
– О Мария! – баритон с правой стороны.
– Мудаки! – обиженно кричит стражник. – Я вас ненавижу! Я… Бхэ-э-эхь! – Его тошнит. Судя по звуку, он наблевал себе на поножи: каплет.
