Жду, когда пьянчугу стошнит еще раз, а потом нападаю: коротким мечом приподнимаю кольчужный капюшон и бью ножом в шею. Лезвие с тихим хрустом входит между позвонков. Стражник успел лишь тихонько хрипнуть, а потом завалился на бок, рухнув лицом в собственную блевотину.
– Эд, ты слышал? Он упал, кажись, – гремит баритон.
– Сегодня его последнее дежурство, – сочувственно звенит тенорок. – От него жена ушла к городскому кузнецу – устала от сырости в подвальной каморке без окон. Михей сам просил капитана найти ему замену. Увольняется.
– Бедолага…
Я снимаю с трупа капюшон и оттряхиваю его от остатков блевотины, надеваю, затем снимаю с застежек плащ и кутаюсь в него.
Жестом указываю моему спутнику брать баритона, сам же иду налево по коридору.
– О Мария… – хриплю максимально жалким голосом. – Под наши ноги больше нет дорог…
Из темноты коридора раздается звонкий смех; у стражника есть факел – он идет в мою сторону.
– О Мария…
Он подошел ближе, теперь его можно разглядеть: тощий и долговязый детина, из-под капюшона пелерины выпросталась светлая прядь и упала на лицо. Он улыбается.
– Михей, тебе лучше отдохнуть, старик… Сегодня весело, а завтра будет паршиво. Иди-ка ты приляг. Что… Что за?.. – В нескольких шагах позади раздается привычный стук. Такой звук издает тело, которому помогли упасть: брат взял баритона.
– Ми… Михей?
Кончик моего меча уперся детине в нижнюю челюсть: дернется – и я одним движением вскрою ему глотку.
– Он мертв. Ты можешь к нему присоединиться, – говорю я тихо, на границе слышимости, – а можешь сказать нам, где сейчас хозяин, и мы тебя пощадим.
– Лжеиноки… – Стражник тяжело сглатывает, задевая кадыком острие меча. – Вы меня все равно убьете… А-А! А… – Едва зародившийся крик сворачивается в неразборчивое хрипение. Из глазницы долговязого торчит дротик с синим оперением: паралитический яд. Стражник застывает словно статуя, хрипит, слепо уставившись в сводчатый потолок. Брат Пустельга возникает рядом почти бесшумно, и мне едва хватает самообладания, чтобы сдержать дрожь от неожиданности. Брат легонечко толкает долговязого в грудь, и тот бревном падает на каменный пол.
– Пожалуйста, не режь горло – оскорбляешь, – брат покачал головой. – Он уже труп. И расспросы твои ни к чему: покои пана Пацека этажом выше. Нам придется искать другой путь, потому что лестничную площадку рядом с комнатой охраняют понтигалы. Кажется, пятеро. Не сдюжим.
– У вас с Игуменом был долгий разговор? – Я стараюсь напустить на себя равнодушие, но ярость уже кипит – еще немного, и не удержу. – Почему в курсе только ты? Почему он не поговорил с нами всеми перед епитимьей?
– Потому что я уже бывал в плену и меня пытали. – Брат тоже позволяет себе легкую ярость. – А вы – нет. Брат Пустельга остался у понтигалов в таверне. Как думаешь, он бы сдюжил? – Брат поднимает факел и подносит руку ближе к пламени. Так, чтобы я видел. У него нет ногтей, его пальцы похожи на заскорузлые веточки бузины. Пожалуй, он прав. В душе невольно ворочается давно позабытое чувство стыда.
– То-то же. Игумен не любит риск, поэтому он на десять шагов впереди каждого из нас. Кажется, ты убил нашего информатора. – Брат кивает в сторону входа на винтовую лестницу. – Что ж, а теперь нам нужно будет карабкаться по стене. Иного выхода у нас нет. Мои пальцы с благодарностью встретят эту боль, а твои?
– И мои…
Нам не привыкать: каждый из братьев однажды испытал бесчеловечное надругательство над плотью. По доброй воле.
V
Последним нашим приютом стало Поле стрел. Пару веков назад, до выхода к людям единого бога, языческие князья использовали это место для «пытки тучей»: жертв привязывали к деревьям и столбам, вкопанным в землю, а потом лучники давали по ним залп стрелами, предварительно смазанными дерьмом и трупными жидкостями. Кому везло – умирал сразу, иные могли мучиться несколько дней. Всё до сих пор здесь: столбы, стрелы, останки людей. Место это заброшено и среди суеверного люда считается проклятым, за что орден его и полюбил.
Наш дом – это мастерски укрытые подземные тоннели, Серые кельи. Здесь нет никаких удобств, мы неделями не видим солнечного света, только спим и учимся ремеслу убийц и грабителей. Иногда нам выдают скудный паек, к которому, впрочем, все уже привыкли. Каждый из Воробьев высох и отощал, но от постоянных тренировок и упражнений по грязному фехтованию мускулы становятся будто бы деревянными.
Но какой это невероятный труд – оставаться человеком, когда к тебе относятся как к скотине. Нас гуртовали как овец, пока вели сюда, нас кормили павшими братьями по несчастью, нас постоянно били, унижали и неустанно рассказывали об ужасах мира вокруг. В нас видели животных, и мы стали ими.
От изначального «стада» осталась лишь треть, и выжившие только радовались тому, что их становится меньше, потому что труп – это всегда мясо к обеду.
Но сегодняшний день должен вознести нас на новую ступень. Сегодня Воробьи станут Дроздами-Рябинниками.
Об этом без подробностей сказал Игумен, что явно не сулило ничего хорошего.
Один из старших – Пустельг – сообщает, что уже вечер. Нас всех собрали в большом гроте. Должно быть, мы сейчас выглядим толпой страждущих грешников в аду: голые, грязные, тощие, такие жалкие в неверном рыжем свете факелов. А Игумен наш – Дьявол. Возле старика на утоптанном земляном полу стоит огромный кувшин, а рядом стопка глиняных плошек; в левой руке у него зловеще поблескивает кривой нож-полумесяц. Справа от него стоит брат Пустельга с пером и чернильницей, брат слева неуютно суетится, должно быть, готовится раздавать нам глиняные плошки.
– Подойдите, мои маленькие братья! – громко шепчет, почти шипит Игумен. – Пора сбросить старое оперение и обернуться, взойти на новую ступень. Подойдите!
Братья слушаются. Они осторожно подходят по одному, и Пустельга из кувшина наливает в плошки белую, похожую на молоко жидкость.
– Пейте! – командует Игумен, и мы не смеем ослушаться.
Жидкость маслянистая, горькая на вкус, ее тяжело глотать, а сделаешь глоток – просится наружу. Но мы привыкли, что слово Игумена – закон. Никто не проронил и капли.
Но мучения наши сменились сладкой негой. Блаженство растеклось по всему телу и, кажется, достигло души. Мне хочется смеяться и танцевать, я вспоминаю дни, когда в отчем доме было много еды и я подолгу играл с младшей сестрой, а иногда и подменял мать в ее бдениях. Я снова счастлив.
– Как тебя зовут, отрок? – спрашивает Пустельга. Счастье пьянит; я не сразу понимаю, что вопрос адресован мне.
– Что?
– Имя, мальчик. Как тебя звали в миру?
– Томислав, брат Пустельга…
– Томислав? Очень хорошо, брат, очень хорошо!
Я отрешенно наблюдаю за тем, как Пустельга макает перо в чернильницу и пишет аккуратные ровные буквы на моем члене. У брата красивый почерк, но я не умею читать.
– Это твое имя – твоя личность. Сегодня ты с нею расстанешься, очистишься от бремени всего мирского.
Я слышу слова, но не до конца осознаю их смысл. Вокруг происходит какое-то мельтешение, но я уже не в состоянии уследить за процессом: пьянящая нега оставила мне лишь одно умение – слушать.
Что-то слабо всполохнуло внизу живота: боль. Я почти не почувствовал. Брат Пустельга подносит на ладони к моему лицу мои же гениталии.
– Ты должен съесть, глотай.
Ритуал кажется мне донельзя забавным, и я с радостью повинуюсь. Вкус белесой маслянистой жидкости перебил все прочие, я не чувствую вкуса собственной плоти. Жую, глотаю. Затем брат вновь дает испить противной жижи.
– Первый глоток для тебя, второй – для твоего брата. Просто оставь во рту.
Слушаюсь и даю Пустельге нагнуть мою голову к кровоточащей дыре на месте гениталий моего брата по несчастью.
– Прильни ртом и полощи. Ты, – он обратился к мальчишке напротив, – потом сделаешь то же самое.
Сегодня каждый из нас простился с самим собой. Если Воробьям запрещалось называть свои имена, то у Рябинников их просто нет.
