Окончание ритуала совсем уж выбивает почву из-под наших ног: мы валимся без сил, не способные пошевелить даже пальцем.
Игумен был заботлив. Пока мы спали, он запек в углях пару человек. Пустельги куда-то пропали, но кого это волнует? Когда мы просыпаемся и чресла наши горят адским пламенем, нас, по крайней мере, ждет сытная пища.
VI
Ставни на башне легко поддаются: купец изнутри запер их на засов, но мой смуглый брат почти без шума отворяет окна, поддев засов проволочным крюком.
Безмолвными тенями мы проникаем в добровольную тюрьму пана Пацека, и неожиданность играет нам на руку.
Брат пускает один из своих дротиков, и тот попадает в шею купцу, мгновенно его парализовав.
– Этот яд должен действовать мгновенно, – говорит брат, с удивлением глядя на кряхтящего и корчащегося пана Густава. – А наш купец не так-то прост!
– В моем деле, знаете ли, важно быть готовым ко всему. Придется подождать чуть дольше, чем вы привыкли. – Купец улыбается обагрившимся ртом и утирает кровь из носа. – Я с юных лет травил себя малыми дозами яда. Всеми, какими знал. Однажды мне даже удалось пережить настоящее отравление. Мой управляющий, курва, его жопа на следующее утро познакомилась с колом.
Голос у купца слабый – видно, яд все же сделает свое дело. Но в голосе нет страха или мольбы, которыми часто грешат иные жертвы ордена.
– Вы поглядите – лжеиноки, курва мать. Я ведь когда-то торговал с вами, знал, что рано или поздно объявитесь. И мне все было интересно, кто кого: вы понтигалов или они вас. Не поймите меня неправильно, просто хотел знать – стоят ли хваленые Псы своих денег. Но вы переиграли их даже без боя. О, курва! Кто мог подумать, что вы как пауки – по отвесным стенам лазаете. Эти ожиревшие боровы только в строю и хороши. Эх, кончилось бы все по-другому, я бы приплатил вашему главному за охрану. Как же жаль, курва мать, столько гальдов на помойку… Столько гальдов…
Я поднимаю меч, чтобы полоснуть болтливому купцу по горлу, но брат останавливает мою руку.
– Он уже труп, брат. Не оскорбляй, дай яду сделать свое дело.
Все эти годы я думал, что муштра Игумена способна из кого угодно выбить все принципы, но почему-то с братом это не сработало. Яд, яд, яд: для него он важнее верного клинка, важнее еды и питья. Он помешан на отравах.
Я осматриваю добровольную темницу пана Густава: дорогая мебель из мореного дуба, ковры с золотой вышивкой и много-много картин. В основном это портреты, и на одном из них я нахожу знакомые лица. Когда-то, давным-давно, когда я носил имя, эти люди были моими близкими. Как портрет попал к купцу? Почему он стоит среди этих людей?
– Нравится? – спрашивает купец, поймав мой взгляд. – Десять лет портрету, а краски все такие же яркие, кхе-кхе…
– Кто эти люди? – спрашиваю я в ответ, едва сдерживая дрожь.
– Вон та толстуха, которая справа от меня, – двоюродная сестра. Была бы нормальной бабой, коли бы ей муженек не капал на мозги. Он поддерживает старого короля, хотя у того права на престол были птичьи. Кхе. – Пацек сплюнул кровавый сгусток. – Больно как, курва мать. Хороший у тебя яд, лже-кхе-кхе-инок: если не помрешь, то помучаешься.
– Польщен! – отвечает брат.
В это мгновение демоны прошлого освобождаются от оков моего разума. Все мои страдания и чаяния сливаются вдруг в одном желании: искупаться в крови тех людей с портрета. Не человек – Пустельга: мною движут ярость и расчет; брат явно не ожидал, что я подниму на него руку. От первого удара он уклоняется с легкостью: лезвие хлебного ножа оставляет лишь неглубокую борозду на смуглой шее; брат успевает контратаковать, залепив мне коленом под дых. Но у меня есть короткий меч, и он карает: несколько уверенных тычков в живот – и брат становится сговорчивее. Я завершаю дело так, как собирался: перерезаю смуглому детине глотку. Пацек с интересом наблюдает за неожиданной сценой. Я обыскиваю складки плаща, но не нахожу бурдючка с противоядием. Точно знаю: брат иногда пьет вонючий настой, когда кончики дротиков случайно касаются его кожи. Ну, где же? Где? И тут меня осеняет: задний проход. Брат Пустельга прячет свое спасение в очень надежном месте… Приходится немного повозиться, чтобы достать бурдючок; следом я прячу сверток с духовой трубкой и дротиками в одну из рукавных петель.
Купец совсем плох.
– Ты меня выведешь отсюда, если я тебе дам противоядие, понял? – Слабый кивок в ответ.
Я приподнимаю голову купца и, выдернув пробку, вливаю ему в глотку зловонное зелье. Купец кашляет, кожа его меняет цвет с землистого на бледно-розовый.
– Дерьмом пахнет, – улыбается купец и громко кашляет.
Громкий стук в дверь, с той стороны раздается взволнованный бас.
– Хозяин, с вами все в порядке?
– В полном! – Пацек нервно сглатывает, сфокусировав взгляд на кончике меча.
– Хорошо, если что-то понадобится – свистните.
Я стараюсь унять разбушевавшееся сердце. Я делал так сотни раз, но сегодня этот маневр дается с особенным трудом.
– Ты расскажешь, как найти этих людей с портрета. Клянусь, я сохраню тебе жизнь.
– Разве можно верить слову человека, который, притворяясь монахом, грабит и убивает? О, курва-мать, да ты своего же брата только что зарезал! Почему я должен тебе верить?
– Потому что ты до сих пор жив, пан Густав. Здесь есть тайный ход? Я сомневаюсь, что ты сможешь пролезть за мной по стене.
Купец кивает и убирает в сторону один из ковров, под которым оказывается люк.
– Не мог же я запереть себя в башне без возможности сбежать?
Купец приотворяет люк, открывая свету свечей винтовой спуск с замшелыми ступенями.
– Спускайся, я за тобой, – говорю я и беру с собой канделябр.
VII
Многие навсегда останутся Рябинниками. Большинство из нас не доживет и до шестнадцати: кого-то скосит кишечная болезнь, другие сорвутся со стены во время епитимьи, третьи сгинут в неравном бою. Но каждый из нас и на смертном одре будет вспоминать то окрыляющее счастье, которое довелось испытать от нашей первой епитимьи.
Это случилось ранней осенью. В предместье Красного города, Шацкой слободе, выдались необычайно теплые деньки. Большая война минула доброе десятилетие назад, крестьяне за крепостной стеной уже перестали втягивать голову в плечи и трусливо озираться при любом шорохе. О! Это был настоящий пир жизни: полные овины ждали молотьбы, скотине заготовили вдоволь сена, жирные гуси важно расхаживали вдоль неказистых деревенских дорог. Пир жизни… А там, где есть пир, обязательно появимся мы.
Игумен неделю держал нас почти без еды, он не давал нам спать и много времени тратил на наставления. Но видит Господь (если он есть): мы настолько обозлились, что совершили бы эту епитимью без его жарких и убедительных речей.
Опоенные дурманящим зельем, мы нагрянули в Шацкую слободу как полчище саранчи. И, к своему ужасу, я помню каждое чертово мгновение: как бежал, будто голодный шакал, к монастырю на окраине слободы, как ворвался в кельи и перерезал глотки десяти спящим монахам. Я выбрал самый тощий труп и выпотрошил его прикроватный сундук – так я добыл свою первую монашескую робу.
А дальше я потерял над собой контроль: помню, как на глазах у израненного кузнеца, окруженный озверевшими своими братьями, я вскрывал живот беременной бабе; наверное, его жене. Я помню, как вопила она, как дрожала в корчах, а я сыпал ей песок в распоротое, опустошенное чрево. Помню, как шевелился еще живой плод и как я раздавил ему голову. Помню хруст маленьких косточек и вкус нежной плоти недоношенного младенца.
Мы ликовали, мы пировали, мы перерождались в нечто новое, зловещее, бессердечное. И сейчас, с высоты прожитых лет, я понимаю, что в жестокости той не было злого умысла – лишь детская игра. Просто играли мы только в игры, которым нас научил Игумен.
Стая Рябинников возвращалась в свой проклятый Мжэржский лес – на Поле стрел. Мы унесли на себе все, что только могли унести; многим вспомнилась старая наука – тащить мертвого брата, чтобы потом его освежевать, зажарить и съесть. И если раньше мысль о каннибализме вызывала страх и отвращение, то теперь навевала приятные воспоминания.
