Воспоминания вспыхнули и пропали, будто солома в костре. Калюжный тоже, наверное, услыхал – спешит, застегивает штаны, вот и винтовка с плеча съехала в руки. Старого солдата на мякине не проведешь! Кивнул Никите и пропал за углом крадущимся шагом. На крыше пусто – солома любое движение выдаст – бойцы за беленой стеной уже замолчали, но по тревоге поднимутся как один. В соседних хатах тоже полно людей, а на другом конце хутора караулят еще дозоры. Мышь не проскочит, и муха не пролетит! Где же Калюжный все-таки?!
Никита вдруг понял, что медведь до сих пор в руке, глядит на него глазами-пуговками. Шов на боку разошелся как от сабельного удара, бурые стебли торчат кишками… что за чушь лезет в голову?! Сунуть зверя обратно за пазуху, под линялое гимнастерочное сукно, подняться на ноги, дослать патрон. Как ни таился, а затвор в тишине лязгнул слишком громко. Всхрапнула лошадь, вторая, будто чужих почуяли.
– Эй! – хотел окликнуть, но горло вдруг пересохло и наружу вырвался хрип. – Кр-р-кха! Эй, кто здесь?!
Тишина. Пальнуть действительно в воздух? Если мерещится – засмеют ведь, до конца войны не забудут!
– Дядька Мокей, ты где?!
Ощутил движение не глазами, спиной – колыхнулся воздух, лицо захлестнуло тугим и колючим, не продохнуть. Вспышка – и темнота…
…Медведик скалится, тянет лапы, в носу от него щекотно. Никита чихнул и пришел в себя. Будто выскочил из дурного сна – вот только сон его не оставил. Грубая мешковина сдавливает лицо, плющит нос набок, а руки и ноги, похоже, связаны, окоченели. Попробовал шевельнуться – не вышло. В ушах зашумела дурная кровь, хотел вдохнуть глубже, опять чихнул.
– Гляди, второй очухался! А ну, давай его сюды!
Кто-то схватил за ноги, поволок по траве и колючкам – лопатки ободрало даже сквозь гимнастерку, а ладоням за спиной уже все равно. Ловкие пальцы зашарили по затылку, дернули, мешковина с лица исчезла.
– Чего второй-то?! Может, и первым пойдет!
Приятный баритон, дружелюбные нотки. О словах сейчас лучше не думать, открыть глаза и понять, что все не так уж страшно. Никита попробовал. Прищурился от дневного света, но лицо над собой разглядел вполне – обыкновенное, худое, в русой щетине. Человеческое лицо, безо всяких рогов!
– Ну, здорово ночевали! – Обладатель баритона улыбнулся, обнажив не клычищи, а нормальные зубы, хоть и желтые. – Ты кто таков будешь?
– Н-ник-х, кх-х! – Горло вдруг пересохло от колючей пыли, а может от другого. Если ответить на эту улыбку, все ведь обойдется?! Назвать свое имя врагу, совсем не похожему на врага, – ну, кого ты этим подведешь или предашь?!
– Чего там, Фрол? – спросил опять тот, первый голос, грубый, но тоже нестрашный. – В гляделки играешь с краснопузым?!
– Вроде того. А ну, вздымите его на ноги, атаман полюбуется!
В поле зрения появились еще люди, один перерезал веревку на щиколотках, двое других подняли Никиту под локти – сам сейчас устоять не смог бы. В нос ударило всем сразу: ядреным мужским потом и потом конским, перегаром, махоркой, дымом костров, но сейчас ему было не до брезгливости – он разглядывал человека перед собой. Пузатого здоровяка в черкеске и «кубанке». Борода давно не стрижена, зато сапоги сияют, а на узорчатом поясе уместились шашка, кинжал-бебут и длинная кобура маузера. Взгляд тяжелый, исподлобья, но и в нем ничего зверино-сатанинского. Отец-учитель, бывало, строже поглядывал!
– А ведь вовсе куренок, – сказал бородач с сожалением. – И чего ж вам, сопливым, дома не сидится, ищете погибели? Или не сам в краснюки подался, силой забрали?
Невыносимо хотелось кивнуть, но Никита застыл. Смотрел не мигая на другого человека, связанного: ни сапог, ни фуражки, гимнастерка испятнана бурым, вместо лица – сплошной синяк, но узнать можно.
– Вот, дивись, кутенок, как обходимся с гостями незваными! Хоть мало нас, а кровянки вам изрядно пустили и впредь не слезем! Веришь?!
– Не… не надорфись, Бес, – прошепелявил Калюжный и открыл наконец глаза-щелочки. Увидел Никиту, расквашенные губы под смешными рыжими усами растянулись вдруг улыбкой.
– Жифой? Фот и ладненько. Сплофовали мы, брат, хлопцев подфели…
– Да не журитесь так уж, аники-воины! Наши деды янычар с позиций утаскивали, а уж с вами-то!..
Начищенный сапог ткнул Калюжного под ребро, отступил в сторону, стал виден моток веревки в траве. Крепкой джутовой веревки, способной удержать разъяренного скакуна. Бандитов всего с десяток, не считая самого Беса, но винтовки у всех под рукой, и бежать тут некуда. Даже к коням не пробьешься, как сделали бы отважные герои того же Луи Буссенара! Кусты, обрыв, шум реки далеко внизу – и дерево. Большая, разлапистая липа с крепкими ветвями. Солнце еще не печет, одуряющий запах раннего утра и мокрой травы…
– Лады, чего тянуть-то, – сказал Бес скучно. – Раньше затеемся – раньше кончим, да?
– С чем затеемся? – спросил Никита не своим голосом. – Погодите, вы же не понимаете! Везде уже давно советская власть, и в Петрограде, и на Урале, вообще везде, зачем вам это теперь?! Ну, вы же люди, не звери…
Умолк от общего хохота, раскатистого, искреннего, будто за праздничным столом. Фрол не смеялся – разглядывал пленников со странной улыбкой.
– Ты, гляжу, в комиссары готовишься! – Голос атамана еще звенел весельем, но брови уже сошлись к переносице, а ладонь легла на рукоять шашки. – Красно поешь, малец, да только слушать тебя тут некому. Мы тут ссали с высокой колокольни на Петроград, и на Урал тоже, а нашу землю поганить не дадим! В ней деды и прадеды схоронены, понял ты, рвань голопузая?! Берите его, браты!
– Нет! – крик получился жалким, вовсе детским, а вот двинуться с места не вышло. Стоял и смотрел, как подходят с обеих сторон, разматывают веревку привычно и сноровисто.
– Нет, пожалуйста…
– Слыфь, офтафьте его! С меня нафьните, фуки вы драные!
– Ух ты, какой смельчак, – прищурился Бес, даже отступил на шаг в сторону. – Идейный, что ли? Жид, комиссар?
– Не-а, – улыбнулся дядька Мокей безмятежно, хоть зубов у него теперь было наперечет. – Я по молодофти, ф артели таких пузанов с однофо удара ронял! Собак брефливых! За бороды таскал и пинком ф гузно…
– Ну-ну, разговорился! Поглядим, как дальше петь станешь!
Калюжным занялись сразу пятеро – содрали заношенное исподнее, руки прижали к голым бокам и притянули намертво, веревочный конец прошел из одной подмышки в другую, перехлестнул грудь. Дядька Мокей от души матерился, но рот ему затыкать почему-то не стали. Ждали «песен», наверное.
– Знатно смотришься, – оценил Бес, когда Калюжного подтянули вверх, к толстой ветке липы. – Все краснюки ерепенятся поначалу, дух показывают, а вот дальше… ты, малой, жить хочешь?
– Я?!
– Ну, не я же! Возьми-ка шашку да покоцай его от души!
Кто-то приблизился сзади, веревка скрипнула под ножом, и руки Никиты освободились вдруг. Уставился на собственные ладони, синюшно-бледные, бесчувственные, а Бес уже потянул из ножен клинок.
– Готов?! Тут тебе сразу и жизнь, и воля, а иначе – сам знаешь. Ну?!
– Дафай! – прошелестел висящий под деревом голый худой человек. – Бафку мне сразу… быстро фтоб…
– Н-н-н, – услышал Никита свой стон, будто со стороны. Будто все еще во сне, где медведики могут улыбаться. Шашка тянется к нему рукоятью с большим серебряным «клювом», красивая, совсем даже неопасная. Волшебный пропуск в жизнь!
– Н-нет.
– Ну, дело твое. Гляди тогда и сам готовься.
Атаман кивнул Фролу, тот улыбнулся в ответ – все так же странно, одними губами, – потянул из ножен свое оружие. Встали по обе стороны от Калюжного, прочие столпились широким кругом, а Никиту даже не связали по новой. Определили ему цену, которая невысока. Подойти со спины к одному из этих, поджарых как степные волки, отобрать револьвер, палить не целясь!..
– Начнем, во славу Божию, – сказал Бес, и его шашка свистнула неимоверно быстро. Плечо Калюжного, до локтя, потемнело, упал лоскут кожи, перекрутился нелепой гусеницей.
