– Я?!
– А чего такого?! Отправим на командирские курсы, подучишься. Врангель в Крыму недолго протянет, только ведь наши войны, брат, еще впереди, и толковые хлопцы нужны будут позарез!
Никита глянул внимательно, но насмешки на худом лице не увидел. Снова закрыл глаза. Толковый хлопец, значит? Такой вот ценой?!
– Спасибо, товарищ комвзвода, не мое это. Кровь за кровь, терроры там всякие. Учительствовать пойду.
– Ну, как знаешь, – усмехнулся Ляшенко, почесал подбородок яростно. – Я сам каличный, но понимаю, что в такую суровую для страны пору… и Мокей Саввич тебя не одобрил бы. Тоже ведь мог опосля Германской войны штык в землю и домой. Остался!
– Ему было некуда возвращаться, – сказал Никита тяжело, будто язык во рту налился свинцом. – Жена с дочкой умерли, а теперь и сам…
– Это да, – нахмурился Ляшенко. – Мы ему были вместо родни, и мы его не забудем. Может, улицу назовем его именем. В Екатеринодаре твоем, а хоть и в самом Петрограде! Или в Москве! Вывеску мраморную – вот такими буквами – улица имени товарища Калюжного! Нынче все возможно, брат! Власть народная, наша!
Ушел, оставив за собой будоражащие запахи курева, гуталина и необмятой гимнастерочной ткани, прожаренной солнцем. Запахи жизни.
Домой Никита вернулся через пару недель, жарким днем ранней южной осени. От вокзала до Покровки дошел пешком, опираясь на палочку – нога еще болела, но если лениться, вовсе охромеешь. Родная улица показалась вдруг странной, будто нарисовал ее неумелый и злой художник: вместо деревьев пеньки, в половине жилищ нет стекол, а стены усеяны пулевыми оспинами. К своей ограде подходил с нарастающим гулом в ушах. Остановился, разглядел все за миг, будто снова летел с обрыва: нетронутый дом, маму во дворе – и черное пепелище на месте дома соседского. Сердце колотнулось, ухнуло куда-то.
– Никита? – спросила мама неверяще. – Ты… насовсем?
Не метнулась к нему, как делали в книгах матери и подруги героев, – подошла осторожно, будто к чужому. Лишь теперь разглядел синеву под глазами и россыпь морщин на лбу.
– Взрослый такой, не узнать. Ты ранен?
– Слегка. Где отец?
– Отдыхает. Ему нездоровится, но к докторам обращаться ни в какую. Может, ты повлияешь на этого упрямца?
– Может, – кивнул Никита солидно. Никаких бросаний на шею, никаких «мамуль-папуль», все как прежде – отец и мама. Сухарь математик и учительница словесности, беззаветно влюбленная в идеи «народников».
– Он был очень огорчен, когда ты ушел на войну не простившись. Эта твоя записка – такое ребячество. Но переживания действительно сделали тебя взрослым, мой мальчик.
– А что… что с ними?
– С Ихельзонами? – Мама глянула в сторону пепелища. – Ничего особенного, просто уехали. Поразительная двуличность, на мой взгляд. Терпели правление белых, грозивших погромами, но не приняли власть трудового народа. Потом в их доме обитали какие-то бандиты, пьянствовали, а результатом стал пожар. Почему ты не проходишь?
– Отвлекся, – сказал Никита все так же ровно. Шагнул в калитку, показавшись вдруг себе непомерно высоким – или это мама разучилась держать спину прямо и стала сутулиться?
– Теперь все будет иначе, клянусь. Найду работу, будут харчи и дрова, с голоду не помрем!
Шагал тяжело, увесисто, и слова получались такими же. Как у товарища Ляшенко и у дядьки Мокея. Как у всякого воина, вернувшегося из походов, чтобы принять в награду заслуженный мир. Поглядел на спящего отца, прошел в свою комнату – тоже ужавшуюся в размерах, но знакомую до пылинки. Высокая кровать без мещанских рюшечек-подушечек, глобус, карта исчезнувшей Империи на стене, полка с книгами. Туда и посадил своего медведика, к Буссенару, Гауфу и Дюма-отцу. Самое место. Детство сгорело вместе с домом девочки Милы, а душистые травы в распоротом боку пропитались потом и страхом.
В эту ночь ему снова приснился Бес – впервые после лазарета. Безголовый, громадный, бежал за Никитой пустыми дворами, а родители глядели, скрестив на груди руки.
– Он не догонит, – сказал Фрол, загородив дорогу. – У него ведь башки нет, но ты скидывай с себя все, иди сюда.
Протянул непомерно длинные лапы, и Никита проснулся с воплем. Полежал в душной тьме, ощущая себя не героем, а крохотным, слабым щенком, козявкой, не способной защитить даже самого себя. И родителей. И новую власть, от которой так гордо ушел, без винтовки и шашки. Мечталось сидеть на крыше, высматривать звезды – но что там увидишь сейчас, кроме пепелища?
Укрылся с головой лоскутным одеялом, лишь тогда уснул заново.
Городскую комсомольскую организацию нашел без труда. Сперва даже разочаровался – уютное зданьице на Екатерининской совсем не походило на штаб передовой молодежи, – но внутри все оказалось как надо.
– Иван, – протянул ему руку парень, похожий на товарища Ляшенко. Такой же сухой и жилистый, с непримиримо-колючим взглядом, резкими жестами и металлом в голосе. – За главного здесь, хотя мы все друзья и братья. Ты каким ветром?
– Попутным, – ответил Никита, как мог уверенно. – Воевал, был ранен. Вот, бумага у меня.
Протянул мандат, подписанный аж командиром эскадрона, но Иван хватать и вчитываться не торопился. Рассматривал Никиту, будто коня на рынке, взгляд понемногу теплел.
– Лады, присаживайся. Мы тут цирлихи-манирлихи не разводим, потому как время сейчас тяжелое, сам видишь. Белая сволочь поднимает бунты, бьет нам в спину, ребята по стране каждый день гибнут. Ты, вижу, из интеллигентов? Это ладно, я и сам не пролетарий, а в нашем деле всякое лыко придется в строку и завяжется. В комсомол тебя, разумеется, примем, для воевавших и раненых это проще. Говорить красиво умеешь? Так чтоб за душу брало?
Никита в ответ пожал плечами. Разглядывал плакат на стене: кавалерист с занесенной шашкой, похожий на дядьку Мокея, несется к своим победам. На коня, пролетарий! Все, как мечтала Настена, расшившая сабельками кисет!
– Ты не думай, что мы тут языками чешем, – усмехнулся проницательный Иван. – Как перестанешь хромать, отправим по уездам, там ребята с опытом всегда нужны, но без красноречия в нашем деле тоже не обойтись. Растолковывать надо политику партии несознательным массам! Прошлым месяцем провели Кубано-Черноморский съезд РКСМ, а в октябре будет Всероссийский, в Москве уже. Новая столица, новые люди, такие вопросы будут решать, что закачаешься! Мы с товарищами тоже поедем, а пока… кстати!
Прищурился, глянул на Никиту, будто только что увидел.
– Ты ведь с фронтов недавно? Обстановку знаешь, сам пощупал, а уж красиво рассказать – дело наживное. Тебе, брат, и карты в руки!
До Москвы пришлось пилить трое суток – самый долгий путь из тех, что выпадали Никите до сих пор. Вагон оказался переполнен. Люди ехали куда-то поодиночке и семьями, со скарбом в мешках и орущими младенцами в одеяльных свертках. Ели, пили простоквашу и самогон, ругались, пели, смеялись, играли в карты, травили байки. Спали сидя и полулежа, на долгих остановках бегали за кипятком, справляли нужду прямо под вагонами, наплевав уже на стеснение. Пахло бедой – нечистым телом и страхом пополам с болезнями. На перегонах в окна затягивало паровозный дым, оседавший на полках мазками угольной сажи.
Никите было все равно. Он забрался на самую верхнюю, багажную полку, дремал, устроив под головой вещмешок с драгоценностями – сушеной таранью и салом.
– Передашь гостинцы московским товарищам, познакомишься, послушаешь, чего там собираются на съезде обсуждать, – сказал Иван, провожая в дорогу. – Мне бы самому, но сейчас нельзя, горячая пора! А вслепую на съезде делать нечего. Можно случайно проявить недопустимую политическую близорукость!
