– Что – это? – Он не любил загадки.
– Ну, у тебя зеленая хрень в зубах застряла.
Он опустил глаза в тарелку. На ужин была говяжья печень и макароны. Ничего зеленого.
– Олега, вот тут. – Марина снова показала на себе.
Он вздохнул и начал ковыряться ногтем в зубах.
– Ну, все? – спрашивал он. Жена отрицательно качала головой.
Наконец он плюнул, грохнул вилкой о тарелку – и пошел в ванную.
Между верхними резцами, аккурат в самом центре челюсти, что-то зеленело. И ему даже показалось, что колосилось.
Он размохратил четыре зубочистки, разодрал десну в кровь, обнажил шейку зуба и вздрагивал от простреливающей боли, когда касался ее. Но зеленое и колосящееся не уходило.
– Фу. – Ночью Марина демонстративно отвернулась от него. – Ты не чистил зубы.
– Я чистил, – обиделся он и дыхнул на нее. – Мятная свежесть. Тройная, между прочим.
– У тебя в зубах зелень застряла, как ты чистил? – пробурчала спина Марины.
Жена выключила свет.
1941
Когда Олег наконец-то поверил Мите, что лагерь срочно эвакуировали – потому что напали фрицы, то перепугался так, что не только про Ларискину тетрадку забыл, но даже вещи не стал собирать. Как был – майка, пионерский галстук, шорты, сандалии – так и побежал вслед за Митей, который успел подобрать помятый дневник и сунуть его за пазуху. Митька быстро отыскал припрятанный чемодан, и приятели рысцой побежали вдоль дороги, высматривая хвост колонны за каждым поворотом.
Хвоста не было. Они пробежали уже, наверное, тысячу поворотов, и за каждым из них надежда таяла, скорость снижалась, лица чумазились от пыли и пота. Олег повязал на голову галстук на манер косынки и жадно облизывал пересохшие грязные губы.
– Ну, где они? Ты уверен, что мы по той дороге пошли? – Олег остановился, сорвал пучок травинок и присосался к их тонким сочащимся влагой стебелькам. – Дай сюда! – он вырвал у Мити чемодан, бросил его на обочину плашмя и уселся сверху, почти проломив картонные стенки. – Майн кампф перегрелась.
– Майн копф, – машинально поправил Митя.
Солнце стояло точно в зените и немилосердно палило. Митя огляделся по сторонам и подобрал с дороги какую-то тряпку. Отряхнув с нее пыль, он обнаружил, что это вполне сносная панамка, и натянул ее на макушку, ощутив на короткое мгновение прохладное блаженство тени.
– Дай сюда! – снова потянулся к Мите Олег и сдернул панамку. Но не для того, чтобы надеть. Он вывернул ее наизнанку и осмотрел изнутри: – Ну, точно, это Витьки из второго. Витька мне булку должен. Так что эта дер каппе – правильно? – будет теперь моей. – И он стянул с головы галстук и заменил его панамой.
– Ди. Ди каппе.
– Ага, яволь. – Олег сложил галстук и сунул в карман шортов. Немного подумал и вытащил его обратно. Скомкал, сжал в кулаке, посмотрел на Митю и засунул кулак обратно в карман.
– Я пойду по-маленькому. – Олег прыгнул через канаву и протолкнулся сквозь кусты развесистой пыльной ивы.
Митя бродил вокруг, вглядываясь под ноги, на этот раз еще внимательнее. Теперь он заметил, что пыль здесь сильно притоптана, а на асфальте и обочине видны следы разворотов – будто несколько машин разворачивались по дуге, вот здесь колесо чуть не соскользнуло в канаву, и борозда от него на обочине гораздо глубже и резче – газовал сильно, видать. Совершенно ясно, что это были те самые автобусы, которые выслали навстречу ребятам, и на этом месте они остановились, загрузили пассажиров и отправились в город. Весь лагерь уехал по домам. А они остались.
Митя вздохнул.
– Че ты там сопишь? Че делать-то будем, Папанин? – Олег выбрался из зарослей, оглядываясь назад и пытаясь разглядеть что-то сквозь ветки, схлопывающиеся за ним.
– Почему Папанин?
– Ну ты же нас завел в какие-то дебри? Как Иван Папанин! А еще друг называется. Хорошо хоть не в болото. Выводи давай обратно.
2019
Олегу снился зеленый сон. Зеленый до одури, до оскомины во рту. Зеленый свет пронизывал все – словно Олег плавал в океанской глубине, тщетно пытаясь подняться к поверхности.
В зеленом сне колыхалась трава. Она была везде – под ногами, перед глазами, над головой. Олег брел в ее зарослях, разводя руками упругие, сочные стебли – будто плыл, пытаясь преодолеть мощное прибрежное течение.
Трава пахла кровью. И блевотиной. И свежим, только-только порубленным мясом. И сгнившей картошкой. Эти запахи не смешивались – они существовали отдельно, точно баночки с разноцветной гуашью. Олег шел так, чтобы дышать мясом. Он любил стейк с кровью. Он не понимал веганов. Он терпеть не мог овощные салаты. Поэтому он шел через траву и дышал сырым, свежим, только-только порубленным мясом.
Что-то дышало, шевелилось и хрипело неподалеку от него. И оттуда несло тоже мясом. Только уже залежавшимся. Тухлым. Скользким и склизким. Олег не шел туда. То, что шевелилось, двигалось к нему. Хрипы становились слабее – но при этом явственнее. И волны тухлятины вмешивались в аромат сырого стейка с кровью.
Олег уходил дальше, забирая влево. Под ногами пружинил мох, с чавканьем захватывая ступни. Ковыль мельтешил перед его глазами – светлые белесые метелки.
«Ячмень гривастый, Каразин, – вдруг услышал он голос биологички. – Ячмень гривастый, а не ковыль». Плевать. Они всегда называли его ковылем. Пацаны из дедовой деревни когда-то научили его дурацкой игре – положить эту метелочку на язык острием к горлу и три раза сказать «трактор». Ни у кого не получалось больше одного раза. Бабушка раскрашивала метелки ячменя-ковыля в разные цвета и ставила в вазу. Олег любил в детстве тайком отщипывать тоненькие синие, зеленые, красные ниточки – пока колоски окончательно не лысели. Бабушка так и умерла – раскрашивая ковыль за столом, упав лбом в блюдечко с краской и сжав в окоченевшей руке кисточку. Блюдечко раскололось, и бабушкина кровь смешалась с берлинской лазурью. Колоски тихо шуршали на сквозняке.
Что-то сухое и острое царапнуло ему ладонь – и он, рефлекторно сжав ее, поднес это к глазам. Еще колоски. Остюг – или устюг – он так и не знал, как они правильно называются. Мягкие и плотные весной, к августу они становились колючими и рассыпались от малейшего шлепка. Собаки, что жили у родителей Олега, приносили эти устюги на себе с пустыря за домами, и родители каждый вечер заставляли сына проверять и вычесывать жесткую шерсть. Конечно, он ленился. Конечно, за это в итоге поплатились псы. Овчар начал хромать, припадать на правую лапу, грустно скулить и отказываться от еды. Грешили на занозу, на разбитое стекло, но только когда лапу разбарабанило вдвое, а при каждом шаге из-под пальцев пса сочился желтоватый вонючий гной – только тогда они обратились к ветеринару. Лапу спасли – хоть и распахали до плеча. Ветеринар потом показывал эту дрянь – маленькое зернышко колоска с усиками, гладкое в одну сторону, шершавое – в другую. Овчар так и хромал до конца жизни. А вот дворянина не спасли. Пес долго мучился – молча, отворачивая голову с крупными, с горошину, слезами на глазах. Из-за густой, свалявшейся шерсти не было видно раздутое – сплошной нарыв – брюхо. Врач сказал – зернышко попало в половой орган, когда пес бегал по траве, – и затем пошло по мочеточнику, царапая и раздирая нежную слизистую. С тех пор Олег никогда не бегал голышом в траве.
Ему вдруг стало странно холодно. Зеленый свет вокруг него сгустился и начал оседать – как туман, как мокрая занавеска. Он опустил глаза – он был голым. Вот только что – в джинсах и футболке, а теперь голый, как из бани. Даже кожа была такой же – красной и распаренной, с белесой коркой на пятках. Она чуть колыхалась, шла волнами – будто под ней было что-то живое. Живое и беспокойное, рвущееся на волю. Трава вокруг Олега одобрительно кивала в ритм этому колыханию. Ему не было больно, нет – лишь легкий зуд разрастался под кожей, перетекая в томительно-острое жжение.
Как только он подумал о зуде и жжении – зачесалась голова. Он коснулся рукой волос – и они опали ему в ладонь, как старая иссохшая шерсть. Зуд усилился, что-то рвалось наружу – из головы, из груди, из живота. Кожа трепетала – словно под ней пробегали насекомые. И словно их усики медленно прорастали из пор. Он попытался ухватить это «что-то» – но коротко стриженные ногти соскальзывали.
