— Сделаю все в лучшем виде, тетушка, — заверил я, моя руки.
Тетушка Фуми хмыкнула, не отрываясь от своей работы, но я заметил, как в уголках ее губ промелькнула тень улыбки. Я взял нож, доску и большой, упругий кусок тофу. Работа была несложной, можно сказать, медитативной. Ровные белые кубики один за другим отправлялись в миску. На кухне воцарилось уютное молчание, нарушаемое лишь бульканьем супа и стуком ножей.
— Как прошел день в больнице? — спросила тетушка Хару, добавляя в суп водоросли вакамэ.
— Как обычно, — ответил я. — Спасали людей, пили кофе, выслушивали гениальные идеи Танаки. Сегодня он предложил использовать дроны для доставки анализов по больнице.
— И что, хорошая идея? — с интересом спросила она.
— Гениальная. Особенно если учесть, что он собирается управлять ими с помощью своей игровой приставки.
Тетушки рассмеялись.
— Танака — хороший мальчик, — сказала тетушка Фуми, закончив с овощами. — Просто у него в голове ветер гуляет. Но сердце доброе.
— Это точно, — согласился я. — Сердце доброе, но с мозгами оно, кажется, не очень хорошо связано.
Мы готовили ужин, болтая о всяких пустяках: о том, что у Макото снова порвались штаны, о том, что Хана нарисовала потрясающий пейзаж, о том, что Кайто слишком много времени проводит за книгами. Это были простые, домашние разговоры, которые согревали душу лучше любого супа. Я чувствовал себя на своем месте.
— Так, — сказала тетушка Фуми, заглядывая в холодильник. — Суп готов, рис варится, овощи потушены. А вот с мясом… Я думала, у нас осталась свинина, но, кажется, ее нет.
Она задумчиво посмотрела на меня. Я понял этот взгляд.
— Сбегать в магазин? — с готовностью предложил я.
— Будь добр, Херовато, — кивнула тетушка Хару. — Только быстро, ужин уже почти на столе. Лавка господина Ямаситы еще должна быть открыта.
Я взял из кошелька несколько купюр, сунул ноги в сандалии и вышел на улицу.
Вечер окончательно вступил в свои права. На темно-синем небе зажглись первые, самые яркие звезды. Уличные фонари заливали дорогу мягким оранжевым светом. Воздух был прохладным и свежим. Я шел по знакомой улице, мимо спящих домов, из окон которых лился теплый свет и доносились обрывки разговоров и смех.
Лавка господина Ямаситы была в пяти минутах ходьбы. Я шел, ни о чем не думая, просто наслаждаясь тишиной и прохладой. Я уже почти дошел до перекрестка, как тут я заметил ее. И замер.
По пустынной вечерней улочке, залитой мягким светом фонарей, шла женщина. Нет, не так. Она плыла. Плыла, покачиваясь, словно призрачный корабль в тумане. Ей было лет тридцать, может, чуть меньше. Высокая, статная, и с такой осанкой, что тетушка Фуми, пожалуй, одобрительно хмыкнула бы. На ней было идеально сидящее шелковое платье цвета ночного неба, которое облегало фигуру в тех местах, где это было строго необходимо по законам мужского восхищения, и струилось там, где требовалась интрига. Длинные темные волосы были собраны в красивую, но уже слегка растрепавшуюся прическу, из которой выбилась пара прядей, обрамляя лицо с тонкими, аристократическими чертами и алыми, вызывающе очерченными губами.
Она была пьяна. Не просто «слегка навеселе», а основательно, качественно пьяна. Но, что самое поразительное, она была пьяна… элегантно. Каждый ее шаг, хоть и был неверным, нес в себе отпечаток врожденной грации. Она шла, что удивительно, босиком, а в одной руке несла пару изящных туфель на высоченном каблуке. Я бы даже сказал, что она была прекрасна, словно цветущая сакура под лунным светом.
И вот пока я стоял, разинув рот, изучая это произведение японского искусства в состоянии «слегка подшофе», из бокового переулка, словно два гриба-поганки после дождя, выросли двое. Типичные представители ночной фауны: мятые рубашки, сальные ухмылки и запах дешевого пойла, который, кажется, долетел даже до меня. Один – бугай, который, похоже, вместо мозгов качал бицепсы, и от которого несло чем-то кислым, явно не саке, а что-то похуже. Другой – поменьше, но с какой-то скользкой ухмылкой, этакий хитрец с глазами, бегающими, как тараканы по кухне, которые только что учуяли что-то вкусненькое. Они явно решили, что такая красота, да еще и под мухой, – легкая добыча. Ну просто подарок судьбы, завернутый в шелка и перевязанный бантиком.
— О-о-о, какая киса гуляет одна! — протянул бугай, преграждая ей путь. — Потерялась, красавица?
Второй, хихикнув, попытался нагло положить лапу девушке на плечо, причем его пальцы были такие длинные и тонкие, что напоминали щупальца осьминога. При этом он так мерзко причмокнул, что у меня аж зубы свело.
— Может, мы тебе поможем дорогу домой найти? — подхватил он, бесцеремонно оглядывая ее с ног до головы. — В наш дом, например. А то что это ты босиком по ночному городу? Замерзнешь еще, того гляди. Или, того хуже, на что-нибудь наступишь, а тут осколков навалом!
Я напрягся. Внутри что-то щелкнуло. Ну вот, опять. Моя карма — встревать в неприятности в свой выходной. Руки сами собой сжались в кулаки. Я, конечно, не боец, да и руки хирурга — вещь ценная, но оставить ее одну с этими двумя гиенами совесть бы мне не позволила.
Женщина остановилась и повела плечом, сбрасывая чужую руку. Затем медленно подняла голову и смерила первого ухажера долгим, туманным, но удивительно пронзительным взглядом.
— Киса? — произнесла она низким, бархатным голосом, в котором, несмотря на алкоголь, звучала сталь. — Милый мой, для того, чтобы называть меня кисой, у вас недостаточно породистый вид. Вы, скорее, тянете на блохастого шакала.
Первый опешил. Второй же решил проявить настойчивость.
— Слышь, ты чего такая дерзкая? Пьяная в стельку, а еще…
Он не договорил.
ШЛЕП!
Звук пощечины, сочной, громкой, смачной, раскатился по тихой улочке, как выстрел. Это была не просто пощечина. Это был шедевр. Ладонь женщины, описав изящную дугу, встретилась с его щекой с такой силой, что тот отшатнулся, изумленно хлопая глазами.
— Во-первых, — все так же спокойно продолжила она, грациозно покачнувшись. — «Тыкают» пальцем в неприличные места. Ко мне следует обращаться на «Вы», желательно шепотом и с почтением. Во-вторых…
ШЛЕП!
Вторая пощечина, не менее виртуозная, досталась первому кавалеру.
— …во-вторых, мое состояние — это не «пьяная в стельку», а «эстетическая релаксация», вызванная несовершенством этого мира. А ваше присутствие, голубчики, это несовершенство усугубляет до критической отметки.
Она сделала шаг вперед, и мужчины инстинктивно попятились. В ее глазах блеснули опасные огоньки.
— А теперь, мальчики, слушайте внимательно. Зовут меня Мей Теруми. И у меня очень плохое настроение, аллергия на дураков, третий дан по айкидо и четвертый по каратэ. Если вы сейчас же не испаритесь в том же направлении, откуда выползли, я использую ваши жалкие тушки в качестве манекенов для отработки пары очень болезненных приемов.
Мужчины переглянулись.
— Сучка, что ты тут раскудахталась, — проговорил наконец бугай, но снова был прерван звонкой пощечиной.
— Ясно, так и знала, что на нормальном языке не поймете, — вздохнула Мей. — Значит буду выражаться «по-вашему». Думаете, руки имеете право распускать? Да я вам их поотрываю, как лепестки у ромашки, и заставлю вас их жрать! А потом я вырву вам языки и засуну их туда, откуда вы вышли на свет божий! И будьте уверены, ни один доктор, даже самый прославленный, не соберет вас по кусочкам. Вы до конца своих дней будете помнить этот вечер, если, конечно, я вам эти дни оставлю!
Она осыпала их всеми ругательствами, которые только существуют в японском языке, приправляя это дело такими проклятиями, что им, пожалуй, стоило бы задуматься о скорейшей смене кармы и, возможно, даже пола – вдруг поможет.
Мужики, ошарашенные таким поворотом событий и, видимо, осознав, что связались не просто с пьяной, а с «шибанутой» дамочкой, да еще и с такой словесной артиллерией, которая, казалось, могла бы снести половину квартала, решили, что их жизнь им все же дороже, чем сомнительное удовольствие приставать к незнакомкам.
