— Твоё «платье» висит на тебе клочьями и привлекает больше внимания, чем алое знамя императора на параде, — холодно и безапелляционно парировала Тан Лань. — Бери. И побыстрее.
Драгоценная добыча была выброшена через окно. Процесс переодевания на грязной земле за лачугой, в кустах, пахнущих чем-то кислым, стал новым испытанием для их аристократических душ.
Тан Мэйлинь, получившая простую крестьянскую блузу из грубой ткани и поношенные штаны, смотрела на себя с неподдельным ужасом.
— Это… это колется! — жаловалась она, ёрзая всем телом, как будто её осыпали крапивой. — И оно пахнет луком! Я теперь буду пахнуть, как деревенский кухарка!
Тан Сяофэн, облачившаяся в нечто бесформенное, серое и безвозвратно утратившее форму, выглядела совершенно потерянной. Широкие штаны постоянно норовили сползти с её тонкой талии, и она то и дело подтягивала их, краснея от смущения.
Тан Лань оказалась единственной, кто отнёсся к процессу с мрачной практичностью и стоицизмом. Она молча надела свою поношенную одежду, подобрала волосы в тугой, неброский узел и теперь выглядела как суровая, замкнутая, но странно благородная крестьянка, в чьих глазах читалась вековая усталость от тягот жизни.
— Ну как я? — с надрывом в голосе спросила Тан Мэйлинь, безуспешно пытаясь оттянуть грубую ткань блузы на себе, чтобы придать ей хоть какое-то подобие фасона.
— Как крестьянка, которая только что стащила у соседа курицу и отчаянно боится, что её сейчас поймают и побьют, — безжалостно и честно констатировала Тан Лань.
— А я? — робко, чуть не плача, спросила Тан Сяофэн, указывая на свои мешковатые одеяния.
— Как молодой учёный муж, который впервые в жизни переоделся в женское платье для розыгрыша и теперь смертельно смущён и хочет провалиться сквозь землю, — последовал не менее беспристрастный вердикт.
Они переглянулись. Три императорские дочери, потомки великого рода Тан, стояли в грязных, неудобных, ворованных обносках, пропахших луком, потом и безысходностью. И вдруг Тан Мэйлинь фыркнула. Тан Лань не выдержала и тихо хихикнула. Даже на лице Тан Сяофэн дрогнули губы, и она издала короткий, сдавленный смешок. Их смех, тихий, нервный и немного истеричный, прозвучал в утреннем воздухе. Они были грязные, голодные, несчастные и выглядели до смешного нелепо. Но они были живы. Они были свободны. И они были замаскированы. Это был не самый элегантный и уж точно не самый достойный, но невероятно важный шаг в их новом, полном неизвестности и приключений существовании.
Следующей задачей стал завтрак. Императорские заколки, даже самые скромные, в мире трущоб имели вес. Тан Лань, теперь Лэн Шуан, с каменным лицом протянула одну из них старой торговке у дороги, продававшей пресные лепёшки с маленькой жаровни. Женщина с расширенными от изумления глазами схватила украшение, покрутила его на свету, а затем, бормоча благословения невесть откуда взявшимся благородным госпожам, сунула им в руки целую стопку дымящихся лепёшек, завернутых в грубую бумагу.
Тан Мэйлинь (Ся Янь) с жадностью впилась в свою долю.
— Фу, она сухая! — пробурчала она с полным ртом. — И совсем без вкуса!
— Это еда, а не дворцовый пир, — сухо заметила Лэн Шуан, но и она ела с непривычной для себя скоростью. Лепёшки были грубыми, но сытными, и каждая крошка придавала сил.
Поев, они двинулись дальше, превратившись в три серые, неприметные фигуры в толпе. Линь Ваньюэ (Сяофэн) взяла на себя роль проводника, вспоминая карты, которые она когда-то видела в библиотеке отца.
— Нам нужно к Западным воротам, — шептала она, ловко лавируя между тележками, носильщиками и кричащими зазывалами. — Оттуда начинается Великий Западный Тракт. Он ведёт в город… — она на мгновение запнулась, выдумывая название на ходу, — … в город Аньцюань. Говорят, там тихо и далеко от столичных бурь.
Они пробирались, опустив головы, аккуратно обходя любой намёк на присутствие стражи. Их сердца замирали каждый раз, когда они видели чёрные мундиры городской стражи или, что было страшнее, молчаливых демонов в простой одежде, чьи глаза зловеще сканировали толпу. Но хаос большого рынка — «Цаоши», как называли такое место, — был их лучшим союзником. Крики торговцев, рёв скота, запахи специй, пота и жаровен создавали идеальную завесу. Они растворялись в этом людском море, как три капли воды в бурной реке.
Наконец, миновав последние ряды лавок с шелками и фарфором, которые теперь вызывали у них лишь горькую усмешку, они вышли к началу широкой мощёной дороги. Это был Великий Западный Тракт, уходивший вдаль, за горизонт, в сторону синеющих гор. У самых ворот кипела жизнь: собирались караваны, погонщики кричали на упрямых ослов, паломники в простых одеждах готовились к долгому пути.
Три сестры остановились на краю этой оживлённой дороги. Позади оставался шумный, враждебный город. Впереди лежала неизвестность — долгая дорога, голод, опасности и призрачный город Аньцюань, символ надежды на спокойную жизнь. Они переглянулись. В их глазах уже не было паники, лишь усталая решимость. Сделав глубокий вдох, они влились в поток путников и сделали свои первые шаги по дороге, ведущей прочь от их прошлой жизни.
Глава 81
Зал сиял мрачным великолепием. Вместо некогда украшавших его светлых шелков и изящных нефритовых изделий, повсюду ниспадали тяжёлые знамёна с грозной символикой дома Цан — свирепый чёрный дракон на багровом, как запекшаяся кровь, поле. Воздух был густ и тяжёл, наполнен удушающим ароматом редких, дурманящих благовоний, призванных усмирить злых духов и возвещать о мощи нового повелителя. Придворные, тщательно отобранные Цан Синем или вовремя преклонившие колени, стояли в почтительном, неестественном молчании, потупив взоры.
Цан Синь восседал на троне, высеченном из цельной глыбы чёрного обсидиана, в котором отражались искажённые лица придворных, словно их души уже попали в плен к тени. На нём были тяжёлые парчовые одеяния императорского дома Цан, а в руках он сжимал Скипетр Абсолютной Власти — древний артефакт, вынесенный тайно его верными слугами из гробниц предков тридцать пять лет назад. Каждый предмет одежды, каждый символ был частью до мелочей продуманного ритуала, призванного узаконить его власть в глазах Неба и людей.
Великий Жрец, человек с безразличным, восковым лицом, словно сам уже был живым мертвецом, монотонно возносил молитвы тёмным богам и духам предков Цан. Его голос, заунывный и бесстрастный, эхом разносился под сводами зала:
— … и да примет он бремя власти из когтей дракона тьмы! Да склонятся перед ним все девять земель! Да трепещут враги его и обратятся в прах…
Но слова жреца доносились до Цан Синя как отдалённый гул, будто сквозь толщу мутной воды. Его взгляд, остекленевший и пустой, был устремлён куда-то в пространство за спинами трепещущих сановников, но видел он не их.
«Она сбежала. У меня из-под носа. Прямо перед коронацией».
Мысль жгла его изнутри яростнее любого демонического пламени, острее лезвия. Его пальцы сжали костяную рукоять скипетра так, что та затрещала, грозя рассыпаться в прах. Он должен был чувствовать триумф. Сладкое опьянение возмездия, свершившегося спустя долгие годы ожидания. Вместо этого он ощущал лишь гнетущую, зияющую пустоту и всепоглощающую, навязчивую мысль, вытесняющую всё остальное.
Где она?
— … и да осенит его корона предков, дабы правил он десятью тысячами лет! — провозгласил жрец, и его голос, наконец, достиг ушей Цан Синя, прорвавшись сквозь пелену его мыслей.
Два верных демона-стража, чьи тени казались живыми и угрожающими, приблизились к трону. На бархатных подушках цвета запекшейся крови они несли корону. Она была выкована из тёмного металла, отливающего, как вулканическое стекло, и увенчана острыми шипами, словно венец власти должен был причинять боль тому, кто его носит. В её центре пылал огромный кровавый рубин, внутри которого клубилась тёмная энергия, — око Дракона Тьмы.
