Кикимора и ее ёкай (СИ) - Зимина Анна

Кикиморе так страшно было только в тот день, когда Золотой Полоз у ее любимого кровь водную забрал, человеком его сделал. И там, и тут чувство бессилия и слабости навалились на испуганное сердечко, заставили его захолонуть.

Убегая от демонов, держа под мышкой скулящего каукегэна, кикимора мчалась вперед, не разбирая дороги. По лицу и плечам хлестали злые черные ветки, острые и колючие. Влажная красная земля чавкала под ногами. Красно-черное небо, казалось, вот-вот опрокинется сверху на кикимору и придавит ее.

Топот, вой и щелканье челюстей за спиной становилось все отчетливее. Демоны, на которых не действовала сила кикиморы, приближались. Уже вот-вот, уже совсем рядом… И ноги никак не хотят бежать, и предательница-земля засасывает все сильнее.

Тихий звон вынимаемой из ножен катаны был совсем не слышен. А потом спустя какую-нибудь секунду вдруг стало совсем тихо.

— Госпожа Мара, — позвал уставший знакомый голос.

Кикимора обернулась. Увиденное навсегда отпечаталось в ее памяти.

Небольшая поляна, залитая красным светом от жуткой луны. Черные кривые ветки деревьев по краям. Три обезглавленных тела демонов медленно истаивают, рассеиваются в прах.

В центре поляны мужчина в распахнутом на груди хаори, черные волосы небрежно стянуты в хвост, в глазах полыхает красное пламя. Он держит в руке катану, с лезвия которой медленно капает густая кровь. Быстрое движение руки — и лезвие очищается от крови, исчезает в ножнах, которые растворяются в черной дымке.

«Мать моя Мокошь, какая же красота», — подумала кикимора, ощущая вдруг быстрое биение сердца, и попыталась броситься своему спасителю на грудь, но ноги никак не шли.

— Спасибо, спасибо, — только шептала она, беспрестанно кланялась и одновременно умудрялась все еще держать каукегэна в руках.

Но Дзашин почему-то не реагировал. Смотрел на истаивающие тела демонов, и рука его подрагивала. А потом Дзашин развернулся к кикиморе с жавшимся к ее ногам каукегэну, снова вынул из воплотившихся ножен катану. В его глазах заплясал безумный алый огонек. Прядь черных гладких волос скользнула на скулу и словно перечеркнула его лицо надвое.

— Госпожа Мари-онна, бежим!

Перепуганный каукегэн глядел на кикимору умоляющими глазами. Понимал, от взбесившегося бога не убежишь, но стоять на месте было невыносимо страшно.

Но кикимора как-то не особенно испугалась. Без опаски подошла к застывшему, как каменная статуя, Дзашину, мягко коснулась его плеча.

В пальцы словно молнией ударило — это темная аура Дзашина ерепенилась, не давала прикоснуться к божеству. Но потом боль вдруг пропала, ушла без следа. Теперь под пальцами кикиморы ощущалось только холодное, твердое, как камень, плечо.

В это же миг ушел из глаз Дзашина сумасшедший огонек, катана тоже исчезла, обиженно звякнув сталью. Ей все еще хотелось крови.

— Спасибо, говорю, — сказала кикимора, отдергивая от Дзашина руку и снова кланяясь. Правда, пока кланялась, чуть не упала — ноги чего-то держать перестали, стали мягкие, как топленое масло.

Пришедшему в себя Дзашину, богу войны и разрушения, было ясно как день, что болотная ведьма в шоке.

— Идти можете, госпожа Мара? — сухо спросил он. Потом тяжело вздохнул, подошел к ней и подхватил на руки. В этот раз не было ни тока, ни боли. Сила Дзашина приняла кикимору, допустила к себе.

Всем известный факт, что девушка обычно весит как мешок с капустой. Разница только в том, что девушку нести немного приятнее. Дзашин же нес кикимору так легко, будто она была сделана из бамбука. Каукегэна она, кстати, так и не отпустила, и он немного мешал романтичности момента. Впрочем, вел он себя тихо, псиной не пах. Так что можно было считать его чем-то вроде мягкой игрушки с темной аурой.

Кикимора тихонько тряслась в руках Дзашина и чуточку всхлипывала: отходила от пережитого кошмара. Дзашин же пытался не кривиться. Он был не из тех, кто вытаскивает девиц из горящих домов и помогает им в других жизненных неурядицах. Быть в таком амплуа ему сейчас не сильно нравилось.

— Спасибо, — поклонилась кикимора, когда Дзашин принес ее в свой дом и усадил крылечко прямо под густой листвой Дзюбокко.

Каукегэн тоже поклонился.

— Спасибо, что спасли.

Еще раз поклонилась. Каукегэн тоже.

— Я вас очень благодарю за спасение.

Каукегэн, как попугай попка, повторил поклон.

У Дзашина снова задергался глаз. Темная аура, текущая беспрестанным потоком от последователей его культа, полыхнула в крови жгучим раздражением.

Он хотел сказать что-то резкое, грубое, в своем духе бога войны и разрушения, но Дзюбокко вдруг развернулось всеми ветками к болотной ведьме и ласково погладило ее своими красными листьями по голове. Погладило нежно, убрав острые грани. Поиграло с русыми локонами, коснулось щеки, вытирая слезинки, положило красные листья на лоб.

Глаза у Дзашина на миг стали круглые, как старые черные монетки.

— И тебе спасибо, милое деревце, — сказала кикимора, погладила гладкие теплые листья в ответ и улыбнулась. Из зеленых глаз пропали искорки слез.

Кикимора начала приходить в себя.

— Я принесу саке, — проворчал Дзашин и отправился в дом. Ему помимо воли приходилось быть радушным хозяином. А еще он совершенно не понимал, что случилось с Дзюбокко. Может, кровью просроченной полил?

И кикимора, и каукегэн быстро пришли в себя. От саке не отказались, но от стресса едва стояли на ногах.

Дзашин скрипнул зубами и предложил гостям остаться. Деваться некуда. А наутро он сам, лично, проводит чужачку до ворот в другие владения, а там пусть кто-то другой с ней возится. Не его это дело.

Приняв такое решение, Дзашин наконец смог выдохнуть. До рассвета оставалось всего лишь три часа. За это время нужно успеть прийти в себя, потому что кровь после убийства трех демонов бурлила и требовала продолжать начатое. Медитация, покой, горячие источники, сон, сад камней, японская акварель — все это должно было помочь справиться с горячим, пульсирующим в венах желанием убивать.

Глава 24. Нарциссы акварелью

Кикиморе не спалось. Раз за разом вспыхивала в голове та самая картинка: ночь, поляна под красной луной, мужчина в черном стряхивает кровь со своего оружия… Может, от стресса (стресс — дело такое, даже ёкаев пробирает), может, от того, что давно кикимора никого к себе не подпускала, но мужчина этот никак не выходил из ее головы.

«Да ну его», — думала кикимора. Но потом все-таки, устав ворочаться, встала с неудобного татами, на цыпочках вышла на улицу, чтобы посидеть чуток под краснолистным ласковым деревцем.

Шла она неслышно — все-таки, тихо-тихо: научилась за столетия жизни. Шла-шла, и вдруг замерла в восхищении. Тихонько прислонившись к стене, она наблюдала, как мужчина в черном рисовал. Тонкая кисточка нежно порхала по белой бумаге, подсвеченной лунным светом. Сильная рука, которая совсем недавно держала тяжелое оружие и уверенно рубила головы, теперь нежно вела тонкие линии по бумаге.

Дзашин был погружен в творчество, а кикимора тихонечко стояла, смотрела на чудесную картину, и теплело в ее, казалось, навсегда застывшем от горя сердце. Тронулся лед.

Неизвестно, сколько бы она простояла, завороженно любуясь Дзашином, если бы не Дзюбокко. Дереву-вампиру кикимора ну очень приглянулась, и оно потянуло к ней гибкие ветки за лаской.

Дзашин оторвался от рисунка, отошел от неожиданности на шаг. Кикимора увидела лист бумаги с недорисованными нежными нарциссами с деревянного подобия мольберта. Эти нарциссы ее поразили. Она думала, что там будут, ну, батальные сцены, черепушки, косточки, на худой конец, пейзаж с деревом-вампиром, но не нежная акварель с весенними цветами.

Дзашин досадливо поморщился, небрежно сорвал лист с подставки, смял его.

— Нет, не надо, — испугавшись, что он погубит такую красоту из-за нее, вскрикнула кикимора и попыталась удержать руку мужчины за рукав шелкового хаори.

Но случайно коснулась холодной, чрезмерно бледной кожи.