Тан Лань вздрогнула, будто её окликнули в тёмной комнате. Она не могла сказать ему правду. Не могла объяснить, что увидела в нём призрак того, кто уничтожил всё, что она любила в прошлой жизни.
— Я… я просто испугалась, — прошептала она, опуская глаза и сжимая складки платья. — Маска… она была очень страшной.
Эти простые, почти детские слова тронули его до глубины души. Она, которая с холодной усмешкой вела словесные дуэли с придворными, которая с непоколебимой волей командовала стражами, нашла способ убить цзянши, пришедшего её убить… испугалась бездушного куска дерева. В этой внезапной уязвимости, в этой обнажённой беззащитности была такая пронзительная искренность, что всё внутри него сжалось. Острое, почти физическое желание защитить её, оградить от любого зла, любого страха в этом мире, затопило его с новой, неистовой силой.
— Вам нечего бояться, — сказал он твёрдо, и в его низком голосе зазвучала непоколебимая, клятвенная уверенность. — Пока я здесь, ничто не причинит вам вреда. Я защищу вас. От масок. От людей. От… любого демона, настоящего или придуманного.
Его слова, обрушившиеся с такой простой и страшной силой, словно развеяли последние остатки льда вокруг её сердца. Она посмотрела на него, и в её глазах, ещё влажных от недавнего испуга, читалась глубокая, безмолвная благодарность. И тогда, поддавшись порыву, она решилась задать вопрос, который жёг её изнутри с того дня в лекарне.
— Лу Синь… — она произнесла его имя без титула, почти интимно. — А ты… ты видел раньше демонов? Настоящих? Тогда, в лекарне… ты не испугался. Бросился в бой, не раздумывая. С нежитью боролся. Не каждый человек на это способен.
Он замолчал на мгновение, его взгляд стал отстранённым, будто он смотрел не на шумные улицы, а вглубь себя, в самые тёмные закоулки собственного прошлого.
— Видел, — наконец признался он тихо, и это слово прозвучало как приговор. — И не боюсь их. У меня была… долгая и тяжёлая жизнь. Она научила не бояться монстров. Иногда они куда человечнее людей.
Он сделал паузу, подбирая слова, раскрывая ровно столько, сколько мог, не выдавая главной, сокрытой тайны.
— Отец погиб на северной границе, защищая её от рейдов кочевников. Мать… — его голос на миг сорвался, — мать задавила карета знатной госпожи, которая спешила во дворец, и лишь бросила слугам, чтобыстарухускорее убралис дороги. Сестра… — его голос дрогнул, став совсем тихим и хриплым, — сестра погибла на службе у принцессы Тан Сяофэн.
Он не смотрел на неё, уставившись в пространство перед собой, но видя совсем другие картины.
— Они не были мне родными по крови. Взяли меня, так сказать, щенком с улицы. Но… — он сжал кулаки, — они были единственными, кто был ко мне по-настоящему добр. Кормили, не били, учили. Любили меня. А этот мир забрал их у меня одного за другим.
В его скупых, обрывистых словах звучала такая глубокая, застарелая, неизлечимая боль, что у Тан Лань сжалось сердце. Внезапно она с предельной ясностью поняла. Его стальная выдержка, его ярость в бою, его каменная холодность — всё это был лишь панцирь, скрывающий море страданий, одиночества и незаживающих ран. Он сам был таким же сиротой в этом мире, как и она. Только её одиночество было следствием путешествия между мирами, а его — жестокой правдой этого.
Лу Синь смотрел на неё — на её глаза, полные сочувствия, на губы, приоткрытые от волнения, на всю её хрупкую, прекрасную сущность, которая невольно тянулась к нему, к его боли. И эта близость жгла его изнутри раскалённым железом. Он не мог сказать ей самого главного. Не мог признаться, что под маской верного стража скрывается Цан Синь, последний опальный принц свергнутой династии Цан. Что его настоящая семья — отец, мать, братья и сёстры — была стёрта с лица земли по воле предков нынешнего Императора Тан. Что его родных убили мечи, посланные одним указом её отца, Тан Цзяньюя. Что кровная вражда между их родами — это древняя, незаживающая рана, пропитавшая землю и историю. Что он пришёл во дворец не для службы, а с одной-единственной целью — отомстить.
И что теперь он, наследник клана Цан, чья душа должна была пылать лишь ненавистью, безумно, невозможной, запретной любовью любил наследницу клана Тан.
Когда-нибудь она узнает, — пронеслось в его сознании с горькой, обжигающей ясностью. И тогда этот свет в её глазах, это сочувствие обратятся в ужас и презрение. Она возненавидит меня. Возненавидит так же сильно, как я когда-то ненавидел всё, что связано с именем Тан.
Эта мысль вонзилась в сердце острее самого острого клинка. Но сейчас, под мерцающими алыми фонариками Праздника Весны, в сладком воздухе, напоённом ароматом персиков, он позволил себе на миг забыть. Забыть о долге, о мести, о пропасти между ними.
Он сделал шаг вперёд. Не как стражник к госпоже. Как мужчина к женщине. Его движение было лишено обычной сдержанности, в нём читалась лишь необузданная потребность. Он притянул её к себе — не грубо, но властно, — и его руки обвили её стан, прижимая к своей груди, где бешено стучало сердце, выбивая ритм их общей, безумной тайны.
И прежде чем она успела опомниться, понять, осознать всю невозможность происходящего, он склонился и поймал её губы своими.
Это был не нежный, вопрошающий поцелуй. Это было жаркое, отчаянное признание. Поцелуй, в котором было всё: и накопившаяся годами боль одиночества, и ярость против судьбы, разлучающая их, и сладкая, мучительная нежность, которую он так тщательно скрывал. Он целовал её так, словно это был их первый и последний поцелуй, словно завтра их не станет, словно он пытался вобрать в себя самую её душу, чтобы унести её с собой в небытие.
Тан Лань замерла, сначала от шока, затем — от нахлынувшей волны чувств, столь же сильных и всепоглощающих. Мир с его фестивалем, масками, опасностями — всё расплылось, исчезло. Остался лишь он — его запах стали и ночного ветра, твёрдость его объятий, жар его губ. И в её сердце, вопреки всем доводам разума, вопреки страхам и сомнениям, расцвела одна-единственная, ослепительная и горькая правда: она любила его. Любила того, кого не должна была любить. И в этом поцелуе не было прошлого и будущего. Был лишь настоящий миг, украденный у самой судьбы.
Глава 59
Тишина между ними была густой и звонкой, как натянутая струна, наполненной невысказанными словами, пониманием чужой боли и тяжёлыми тайнами, которые они скрывали друг от друга. Мерцающие фонарики отбрасывали тёплый, дрожащий свет на их лица, стирая на миг границы между госпожой и стражем, принцессой и мстителем, человеком прошлого и будущего, оставляя только их мужчину и женщину, нашедших хрупкое утешение в присутствии друг друга.
И в этот самый миг, когда мир сузился до пространства между двумя сердцами, из густой тени между праздничными палатками что-то шевельнулось.
Великий Праздник Весны, мгновение назад сиявший огнями и звонкий смехом, в одно мгновение обратился в кромешный ад.
Сначала был лишь оглушительный грохот и треск ломающихся прилавков. Потом — леденящий душу, многоголосый шип, от которого кровь стыла в жилах.
Тень ожила, сгустилась и вырвалась наружу с шипящим звуком, похожим на рвущийся шёлк. Это не был человек. Это было воплощение древнего кошмара.
Из мрака выползло нечто.
На миг воцарилась оглушительная тишина, полная непонимания и ужаса. Кто-то замер с лепёшкой на полпути ко рту. Кто-то выпустил из рук купленного бумажного фонарика.
А потом раздался первый крик. Нечеловеческий, пронзительный, полный чистейшего животного страха. И этого было достаточно.
Толпа взорвалась.
Людское море, ещё секунду назад неторопливое и весёлое, превратилось в бушующий поток паники. Больше не было ни господ, ни слуг, ни богатых, ни бедных — все были равны перед лицом древнего ужаса. Люди сшибали друг друга с ног, давя расписные сладости и глиняные игрушки, бежали, не разбирая дороги, сбиваясь в кучки и расталкивая всех на своём пути.
