Лед тронулся, тренер! Но что делать со стояком? (СИ) - Некрасов Игорь

Моя рука, будто сама по себе, поползла вперед, и я накрыл ее грудь своей ладонью, скользнув под тонкую ткань.

Ооо… даа! Как же приятно!

Я чувствовал каждое ее дыхание, каждый удар сердца, отдававшийся в моей руке. Сначала я просто держал ее так, ощущая под пальцами идеальную округлость и упругость. Затем начал двигать ладонью — медленно, круговыми движениями, втирая в кожу остатки масла, смешивая запах ванили с ее собственным, все более густым и сладким ароматом.

Ее тело ответило немедленно. Она резко, с присвистом вдохнула, и ее грудная клетка вздыбилась под моей рукой. Я почувствовал, как ее сосок, уже твердый, стал буквально каменным. Я не удержался и большим пальцем начал водить по этому маленькому, напряженному бугорку, сначала легко, потом с нарастающим давлением.

— М-м-м… — тихий, сдавленный стон вырвался из ее губ.

Этот звук, полный стыда и невозможного наслаждения, ударил мне прямо в пах. Мой член дернулся, наливаясь кровью и требуя участия в этом безумии. Я видел, как ее живот напрягся, как изгиб ее талии стал еще более выразительным, когда она непроизвольно выгнулась навстречу моим прикосновениям. Ее кожа под моими пальцами прям горела, разжигая настоящее пламя возбуждения в моих штанах.

Я продолжил массировать ее грудь, уже более уверенно, почти грубо, сжимая упругую плоть, чувствуя, как она подается и пружинит. Моя вторая рука легла на ее живот, чуть ниже ребер, и я чувствовал, как он вздрагивает от каждого ее прерывистого вдоха. Она лежала с закрытыми глазами, ее лицо было искажено гримасой мучительного блаженства, губы приоткрыты, изредка выпуская тихие, хриплые вздохи.

Ее бедра начали двигаться — сначала едва заметно, потом все более явно, будто она уже не могла сдерживать нарастающую внутри бурю. Воздух в кабинете стал густым от похоти, тяжелым и сладким, как перезрелый плод. Я ждал. Мы оба ждали, когда же лопнет эта последняя нить контроля. И тогда случилось то, что перевернуло все с ног на голову.

Ее собственная рука, до этого лежавшая у промежности, резко, почти отчаянно сунулась под пояс спортивных штанов. Я застыл, наблюдая, как ткань натягивается и дергается от ритмичных, жадных движений ее руки, скрытой внутри. Она уже не просто касалась себя — она мастурбировала. Нагло, откровенно, прямо здесь, на моем столе, под моими руками.

Вот так просто? — пронеслось в голове, смешивая дикое возбуждение с протестом. — Я что, должен просто наблюдать? Позволить ей использовать меня, мои руки и мой кабинет как фон для ее утех? Делать все, что вздумается? Так нельзя! Я же тоже хочу!

Но вместо того, чтобы остановить ее или поддаться сиюминутному порыву, я убрал руку с ее живота и положил на вторую грудь. Мои пальцы, будто обезумев от близости и ее наглого поведения, с новой силой впились в упругую плоть.

Вот так, сучка… Нравится? — пронеслось в голове ослепительной вспышкой.

Я мял ее грудь, чувствуя, как сосок наливается и твердеет прямо в моей ладони, упираясь в нее крошечным камнем. Я делал это почти грубо, с немым вызовом, отвечая на ее наглость своей — мол, хочешь играть? Получай по полной!

Ирина ответила глухим, сдавленным стоном, который перешел в серию коротких, хриплых всхлипываний. Ее бедра заходили ходуном, движения руки под тканью стали более резкими, отчаянными. Влажный шорох кожи о кожу стал отчетливо слышен в звенящей тишине кабинета. Она была на грани, и мое животное начало ликовало от этого зрелища, от этой власти над ее телом в этот миг. Ее поза, ее стоны, ее полная отдача животному инстинкту — все это сводило меня с ума.

Всё, млять, я больше не могу терпеть! Сейчас достану член, и пусть она видит, до чего она меня довела!

Но именно в этот момент, когда моя рука соскользнула с ее груди и уже потянулась к ширинке, ее тело вздыбилось в финальном, сокрушительном спазме. Она издала звук, средний между стоном и рыданием, ее спина выгнулась дугой, а пальцы впились в край стола с такой силой, что костяшки побелели. Долгая, трепещущая волна прокатилась по ее животу и бедрам, и затем она вся обмякла, испустив тихий, прерывистый выдох.

Она кончила. Ровно в тот миг, когда я уже был готов переступить последнюю грань.

В кабинете воцарилась гробовая, оглушительная тишина, нарушаемая лишь ее тяжелым, неровным дыханием. Я все еще сжимал ее грудь в своей руке, чувствуя, как под ладонью бешено, как у пойманной птицы, бьется ее сердце. Мой собственный член напряженно пульсировал в тесных штанах, требуя внимания, оставшись неудовлетворенным.

И тут она резко, почти грубо встала, отбрасывая мою руку. Ее лицо было алым от стыда, щеки горели, но в глазах, влажных и блестящих, плескалась какая-то странная, болезненная решимость. Ее взгляд, скользнув по моим штанам, где явственно проступал внушительный, неприличный бугор, заставил ее покраснеть еще сильнее, а губы ее задрожали. Затем она посмотрела мне прямо в глаза, и в ее взгляде было что-то неуловимое, сложное — смесь стыда, животного торжества и какой-то щемящей, непонятной мне грусти.

— Спасибо, — бросила она уже тише, более осознанно, облизывая пересохшие губы. — Мне… намного лучше.

Да неужели, млять? — пронеслось в голове, и в следующую минуту она оделась и вышла, не закрыв за собой дверь, оставив меня в полном, оглушительном шоке, с бешено колотящимся сердцем и членом, который, казалось, вот-вот прорвет ткань брюк, так и не получив желанного освобождения.

Я стоял, не в силах пошевелиться, пытаясь осмыслить произошедшее. Она кончила. Прямо здесь. Под моими руками. Сознательно, почти что демонстративно. И ушла, бросив на прощание этот странный взгляд, как будто что-то доказала и себе, и мне.

Возбуждение, дикое и всепоглощающее, смешанное с оглушительным недоумением и щемящим чувством чего-то неправильного, поднималось во мне волной, грозя снести все барьеры. Мне нужно было… что-то делать. Куда-то идти. Выть от накопившегося напряжения.

И тогда я вспомнил. Вспомнил о Татьяне Викторовне. О ее тяжелом, властном взгляде. О ее, казалось, безраздельной власти в этих стенах. О том, что только она одна могла понять этот хаос. Только она могла… помочь. Или наказать. В данный момент разница казалась несущественной.

Не думая, почти на автомате, повинуясь какому-то животному инстинкту, я вышел и направился к ее кабинету. Мое тело горело, разум был в огненном вихре образов — мелькало лицо Софьи с ее мимолетным сосочком, ледяная маска Алисы, искаженное наслаждением лицо Ирины… А в паху пульсировало навязчивое, требовательное, невыносимое желание, заставлявшее идти вперед, как лунатика.

Добравшись в полупомешанном состоянии до двери её кабинета, я не постучал. Я просто вошел, отворив тяжелую дверь. Воздух в кабинете был густым и прохладным, пахло дорогим парфюмом, кожей и властью.

Татьяна Викторовна сидела за своим столом, углубленная в какие-то бумаги. На ней был всё тот же элегантный черный пиджак и строгие брюки, а из-под него виднелась шелковая рубашка насыщенного изумрудного цвета с парой расстёгнутых пуговок, открывавших соблазнительную ложбинку.

Услышав скрип двери, она резко подняла голову. В ее глазах мелькнуло неподдельное удивление, сменившееся через мгновение тем самым, знакомым мне до дрожи оценивающим взглядом.

Он всегда пробегал по мне, как рентген, видя все мои слабости и тайные желания. Затем ее губы тронула медленная, понимающая улыбка, и она игриво поднесла карандаш к губам, будто обдумывая, какую новую игру предложить своей игрушке.

— Алексей… — она отложила карандаш. Голос ее был низким, бархатным, и от него по спине побежали мурашки. — Закрой дверь. И подойди.

Я молча выполнил приказ, щелкнув замком. Звук прозвучал как приговор. Сделал несколько шагов к столу, чувствуя, как под ее тяжелым, изучающим взглядом мое возбуждение, и без того мощное, становится еще более очевидным, почти болезненным. Ткань брюк натянулась до предела, безнадежно выдавая мое состояние.