Счастливчик (СИ) - Леблан Рене

Он вынул из кошелька крошечный кожаный футляр.

— Я заказал это для тебя в городе, у ювелира.

Это была изящная золотая цепочка с медальоном, на котором блестели три шарика — символ святого Николая, покровителя Николетт. По ободку вилась надпись из речений святого: «Te regina mundi!».

— Ты — царица мира, — перевёл Бастьен.

Николетт нежно улыбнулась и поцеловала медальон. Бастьен сам застегнул замочек на её шее и расположил украшение между её грудей. Не выдержал соблазна, взял их в ладони и прижался лицом.

— Настоящая царица мира!

Николетт ощутила свой сосок в его губах, а его руку — на своём животе. Она закрыла глаза и сладко вздохнула.

— Боже, я уже и забыла, как это прекрасно!

— Теперь у нас этой будет каждую ночь, каждый день. Мы сразу обвенчаемся. Я скажу аббату, что меня ждёт служба, и я не могу ждать трёх оглашений в церкви. Только съезжу в крепость и сообщу герцогу.

— Он не может запретить тебе жениться? — испуганно спросила Николетт.

— Нет, — улыбнулся Бастьен. — Я уже говорил ему о тебе, и он согласился. Нужно было только договориться с тётей и кузеном. Но теперь всё улажено.

На этом с серьёзными разговорами было покончено. Бастьен стал шептать на ухо Николетт всякие любовные глупости и ласкать её. Руки его были горячи, как огонь, губы — нежнее шёлка. Их тела совпадали, словно два тщательно подобранных кусочка мозаики.

«Бог создавал нас нарочно друг для друга!» — подумала Николетт.

Рука Бастьена нежно скользила по её животу, потом ниже, пока под пальцами не проступил любовный сок. Бастьен засмеялся и, нырнув с головой под платье Николетт, целовал её живот, ноги и лоно, пока она не застонала:

— Ах, Бастьен! Нет сил больше терпеть! Возьми меня, наконец!

Вечером, как всегда, явилась Урсула. Она неподвижно сидела на лавке в кухне и тревожно наблюдала за дверью в трапезную. Николетт понимала, что Урсула ждёт, пока Окассен позовёт её. А он лишь досадливо скользнул по ней взглядом и продолжил беседовать с Бастьеном об охоте и урожае.

Николетт понесла им кувшин с вином и кубки. Урсула молча подхватила блюдо с нарезанным сыром и виноградом и пошла следом за Николетт, как тень. Окассен снова отвёл от неё взгляд. Девушки удалились в кухню. Бастьен, уже знавший о сожительстве двоюродного брата с Урсулой, сказал негромко:

— Я сегодня лягу на лавке в трапезной. Не хочу тебе мешать.

Окассен нервно усмехнулся:

— Не беспокойся. Я прогоню эту девку.

Бастьен не смотрел в лицо кузену. Ему словно передалось отношение Николетт к этой странной связи — гадливость пополам со страхом. Как будто он узнал о каком-то гнусном извращении.

— Не стоит себя стеснять, я лягу внизу, —повторил он.

Окассен с презрительной усмешкой заглянул ему в лицо.

— Не надумал ли ты ночью к Николетт перебраться? Так она не такая! Да, я в ней уверен. Это тебе не твои деревенские потаскушки!

И тут же он сам себя перебил, спросив с ужасом:

— А может, ты уже совратил её? Почему она так сразу согласилась? Я давно замечал, что она по тебе сохнет, но... Неужели ты уже испортил девчонку, Бастьен?

— А если даже так? — резко спросил Бастьен. — Я собираюсь на ней жениться. Тебе какое дело? Ты ей не отец и не духовник.

Глаза Окассена наполнились отвращением, точно он увидел в своей тарелке живую жабу.

— И ты женишься на девке, которая даже не соблюла себя до свадьбы? У тебя совсем гордости нет, Бастьен!

На другой день Окассен вызвал Жерара и сообщил ему о расторжении помолвки. Бастьен заплатил пять серебряных ливров отступного, и мужчины выпили все вместе с аббатом, которого уже предупредили о новой помолвке. Потом Бастьен и аббат ушли, а Окассен и Жерар пили вдвоём до глубокой ночи.

— Мессир Окассен, — позвали сзади. — Вам спать пора!

Это была Урсула. Она стояла за спиной у Окассена, бледная, с такими мрачными глазами, что трезвому человеку стало бы не по себе. Ведьма, иначе не скажешь! Но Окассен презрительно крикнул:

— Пошла прочь! Я хозяин у себя в доме!

Он налил ещё вина себе и Жерару и заговорил, маша ладонью, точно отгонял мошек:

— Ненавижу эту девку! Она сумасшедшая, ей вечно мерещатся какие-то голоса. К тому же, она ужасная развратница. Знаешь, что она позволяет с собой делать, Жерар?

Он склонился к уху собутыльника и забормотал вполголоса. Жерар расхохотался, и оба они одновременно сплюнули.

— Ей-богу, не вру! А она говорит, что любит меня.

Урсула молча подошла к столу, забрала бутылку и стаканы. Потом вернулась и надменным голосом сказала Жерару:

— Пошёл спать на лавку!

Тот немедленно подскочил и побрёл к боковой лавке, застеленной овчинами, где ему и прежде доводилось ночевать.

Потом Урсула обернулась к Окассену:

— И ты — спать, сию же минуту!

— Ты кому приказываешь, девка! — завопил он.

Но Урсула только глянула на него своими чёрными пронзительными глазами, и он стих, точно погас.

— Иди спать, — повторила она.

И он молча отправился наверх.

Назавтра, во время воскресной службы в церкви объявили о новой помолвке Николетт. Впервые она сидела не сзади, со слугами, а на одной скамейке с господами, слева от мадам Бланки. Из церкви Бастьен и Николет вышли рука об руку. Деревенские девушки, приятельницы Николетт, кричали хором:

— Поздравляем! Поздравляем!

Николетт ничего не могла поделать с собой — постоянно улыбалась, хотя и понимала, что выглядит, как по уши влюблённая дурочка. Ну и пусть! Пусть все знают, что она влюблена без ума.

Напевая весёлую песенку, она порхала по кухне, ловко просеивала муку, взбивала яйца — готовилась испечь сладкий пирог. Изредка останавливалась и окидывала взглядом заплесневелый потолок, трещины на стенах, закопчённые горшки у очага. Скоро она уедет навсегда из этого убогого места!

Да, она здесь выросла, привыкла не замечать бедности и уродства. Привыкла, что её унижают и считают чем-то чуть значительнее кошки. Но теперь с этим покончено! Наверное, Господь послал ей любовь, чтобы спасти из этого мрачного дома. Как говорят в церкви, Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге.

Тем временем Окассен позвал Бастьена наверх.

— Послушай, братец. Когда Николетт собиралась за Жерара, я обещал за ней не очень большое приданое. Всё-таки, Жерар просто конюший. Но сейчас я хочу увеличить её свадебный дар.

— Не надо, Окассен, — смущённо возразил Бастьен. — У неё всё будет, ничего вообще не давай.

— Не думаешь же ты, что я настолько беден! — сердито спросил Окассен, и ноздри его раздулись.

Конечно, настолько, подумал Бастьен. Мало найдётся в Анжу таких бедных рыцарей, не имеющих не то что замка — даже самой убогой кареты для матери. Но вслух он ничего не сказал. Окассен снял с шеи маленький ключик и отпер старинный ларец из тёмного дерева.

— Вот, вещь из приданого моей матери. Дед думал, что она передаст это своим дочерям. Но у меня ведь нет сестёр. Возьми, Бастьен.

Это была золотая цепь, старинная, тяжёлая и грубая, такие теперь носили только мужчины.

— Мать не похвалит тебя за это, — сказал Бастьен. — Николетт тебе даже не родственница. И у тебя самого будут дочери.

Окассен нервно засмеялся.

— Нет, у меня будут только сыновья!

— Я сейчас не возьму, — мягко проговорил Бастьен. — Давай на свадьбе, как положено.

— Ну, ладно, — тотчас согласился Окассен. — На свадьбе, так на свадьбе. Пойдём вниз. Выпьем вместе с Николетт, все втроём!

Они выпили. Николетт продолжала улыбаться. Она чувствовала — всё дурное умчалось прочь, словно грязь, смытая весенним дождём. Бастьен обнимал её за талию. Окассен улыбался той чистой улыбкой, которую Николетт помнила у него в раннем детстве. Как будто снова стало им по шесть лет...

Через день Бастьен отправился в свою крепость. Целуя на прощание Николетт, он сказал весело: