Анчутка (СИ) - Малых Алексей

Опять? Да что ж это такое?! Насторожилась, как тот конь, глазами выпученными уже ищет, чем бы убийцу садануть — нет никого. Не уж-то показалось? Тихо. Косу плести принялась, а взгляд на накосник упал. Сама думает, как крепить-то его? А возле накосника нож маленький с серебряной рукоятью, а по рукояти алыми рубинами, словно гроздь калины, россыпь. Красивый, княжий али боярский. Нет, женский, на матушкин похож.

Сердце Сороки на миг остановилось, а потом словно на голову ушат ледяной водицы вылили. Нож схватила, да как была простоволосая да босиком из бани выскочила. По сторонам зарится. Опять мятель чёрная своим хвостом мелькнула с чёрного хода. Сорока за травницей. Пока нагнала, та уже у стен детинца была.

— Стой, — по утренней росе бежит. — Погоди, — не дозовётся. Дружинники уже на щитах заворину отодвигают. Той травнице, по олегову указу, разрешения на исход не требуется — в любой момент дня и ночи может войти и выйти. Видит, что не поспевает и надрывно так крикнула, тишь сумрачную возгласом отчаянным пронзила. — Матушка!

Травница в землю вкопалась да, немного промедлив, к Сороке навстречу двинулась. Кровь от лица Сороки отхлынула, губы пухлые дрожат, сиротливым взором ту к себе ведёт, сама на встречу ступает осторожно, словно спугнуть боится счастье своё. Неужели матушка к ней из самой Нави пришла? Может пустили её в Явь, чтоб в беде дочере своей помочь, позволили по калиновому мосту через Смородину пройти? Знать не просто так её Макошь сюда завела под Ярилин день, когда мёртвые в мир живых прийти могут.

— Матушка, — еле слышно пролепетала.

К травнице броситься уж понудилась. Руки тонкие к ней тянет. А та… на шаг отступила, да с лица куколь немного стянула.

Нет, не матушка то, а та, что открылась, уродицой оказалась — лицо всё в ожогах, что не видно её прежней красы женской — кожа жёлтая вся стянутая, а веки без ресниц над глазами нависли, не давая тем полностью открыться. Сорока аж назад попятилась, но не от брезгливости, а от неожиданности — чего чураться здесь, половину своей жизни с дядькой-уродцем прожила. Только оробев поначалу, в разум быстро пришла, к той с поклоном земным вернулась, приложив руку с ножичком к сердцу, а другой низко до земли коснулась.

— Откуда это у тебя? — на руках трепещущих ножичек к той протянула.

— Нет твоей матушки среди живых, — речь свою тихую Сороке открыла. — С того света мёртвые не возвращаются. Забыла, как крад её полыхал? Хотя откуда тебе помнить — тебе ведь пяток лет был, когда она от чемера (болезни живота) затяжелевшая умерла. Истлела давно… — а Сорока голову склонила, с тоской нож разглядывает.

— Это ты пожар устроила?

— Смотрю, не поспеваю. Думала, крик поднять, да пока бы разобрали, что к чему, поздно уж было. А огонь всем враг! — куколь поправила, припоминая, как сама когда-то давно горела, а Сорока тут сразу и смекнула, от чего травница такой сделалась.

— А на лужайке перед речкой? Тоже?

— Ребятки подсобили. Я уж далеко ушла, когда его приметила, смотрю слободские бегут, пищат — они его и спугнули. Осторожна впредь будь, — шепотливо той наказ даёт. — Я не смогу тебе вечно помогать.

Сорока пальцами узоры на рукояти перебирает. Гнёт воспоминаний в груди терзает, что горестным плачем, одиноким и сиротливым на свободу рвётся. Не сдержать их. Волосами своими льняными отирается.

— Как, моя попечительница, величать тебя? — так без ответа Сорока и осталась — той уж и след простыл. — Благодарствую за поминок (памятный дар), — следом за ней добрословие послала.

С нежеланием Сорока на подворье вернулась. А там уж пожарище истлевает, "поджигателя" под завалами сыскали, клянут того, плюют. Села Сорока на лавке в предбаннике, да так в обнимку с ножичком и завалилась.

Долго плакала, безутешно, слёзы все выплакала, только сон не шёл. Поскорее бы Храбр вернулся, без него уж совсем сиротливо здесь. С оконца в предбаннике задвижку отволокла, на небо заревное посмотрела. В степи оно широкое, что взгляда не хватает всё объять, чувствуешь себя былинкой мелкой, словно ты сам часть этого бескрайнего пространства, будто ты слился с этой бесконечностью. Здесь не так — леса, что вежи в куренях (поселение половцев), поля словно масса водная, волнами одна за другой набегает и люди… Совершенно другие люди. Не сказать что плохие, другие просто. Да и сравнивать Сороке особо не с кем — в степи кроме Креслава и Храбра у неё ближних никого и не было-то. Да и Храбр не сразу своим стал… Сороке, когда впервые с ним повстречалась, как и ему десять лет было.

***

На границе с Диким полем. Девять лет назад. Немного совсем осталось. Там за полем река, а через перелесок земли урусов.

"Ненавижу их всех, — клокотало в груди юного степняка. — Я докажу хану, что я истиный кыпчак. Он ещё признает перед всеми своими беками, что я лучший воин степи!"

Он уже давно шёл, и его силы были на исходе. Худощавый малец, с мелкими косами торчащими из под заострённой шапки, в кафтане с соболиным подбоем, оглянулся по сторонам, почувствовав мелкое колебание земли под ногами. Нырнул в ложбину, и притих. Пригнулся ниже, когда над головой пролетела в оленьем прыжке кобыла. За ней ещё несколько верховых. Какие-то перепрыгивали, какие-то рысили прям через ложбину. Малец в этот момент более страшился быть не растоптанным их длинными ногами, а того, что его заметят. Это воины хана Кыдана. Верно те уже возвращались с вылазки. Малец гневно рыкнул — не успел поквитаться с этими урусами.

Когда перестук затих, он осторожничая выглянул из-за края ложбины. Степь вновь застыла. Только рулад кобылок, да редкий переполох птичьих крыл напоминал, что та живёт.

Юный степняк взглядом обратился в сторону, откуда те скакали — значит верно шёл. В земли урусов он выдвинулся, ещё когда курень спал, следом за своим наставником — послушным ханским псом. Из вежи дядьки взял кинжал с изогнутым клинком с зелёным изумрудом на навершии, и оседлав коня убежал под покровом ночи следом за ними. Только конь на первом же привале дал дёру, оставив своего всадника без продовольствия, которое осталось в перемётной суме и без всего вооружения: лук с двумя колчанами стрел, аркан, гасило и дядькин кинжал…он тоже был там.

Наставник не взял его с собой, хотя малец просил, даже на коленях перед тем стоял. А ведь он мечтал сам убить того, кто посмел оскорбить Кыдана, его хана, доказав последнему о своей храбрости. Он всегда представлял, как вонзит кинжал этому урусу под ребро, или выпустит кишки или перережет горло. Ооо! Сколько много изощрённых пыток он придумывал ему, владельцу перстня с волчьей пастью. Каждый раз, когда его учили… убивать урусов. Может он и ненавидел его лишь из-за того, что должен был всё это сносить, терпеть, ломать себя. Он даже не знал кто этот урус, которого ищет его наставник, но с самого детства его учили ненавидеть и презирать этого человека.

В первый урок к столбу, или это была коновязь, уж стёрлось из воспоминаний, привязали беглого раба — это был северский. Всё северские тогда казались ему демонами. Они были светловолосы, глаза голубые, почти прозрачные, а кожа под одеждой бела.

В тот день Кыдан заставил его, мальца, которому едва только осьм лет исполнилось, взять лук со стрелами и стрелять в уруса. Конечно, руки у него тогда тряслись от страха и от жалости. Он несколько раз мазал, но хан был непреклонен. Он, грозный воин, встал позади юного степняка на одно колено и, обхватив своими тёплыми, шершавыми ладонями его, пока что по- детски крохотные, натянул тетиву. Она врезалась мальцу в кожу, казалась что надсекнула даже до кости, но тот, закусив нижнюю губу и весь сжавшись, не посмел дать хлынуть слезам, набежавшим в уголках глаз. Было ли плакать позорно? Малец фыкнул, выпятив губу вперёд в желании сдуть предательскую мокроту — в противном случае, хан опять его высечет. Он всегда лично его сёк.

— Манас, ты столько раз убивал коз и зайцев, неужели ты не можешь попасть в этого паршивого пса? — его слова звучали с пренебрежительной насмешкой.