Анчутка (СИ) - Малых Алексей

— Засиделся за делами малость, решил поразмяться, — отговорку сходу Мирослав придумал, не успела Сорока и рта раскрыть, чтоб спросить. — Обожди там, — на лавку возле окна указал. — Мне немного осталось. Батя пока хлыбастал (пил без меры), все дела забросил, нужно всё поправить теперь, — между делом той объясняется.

Сорока словно туча угрюмая, ясный день своим образом хмарит, а потом даже немного оттаяла — отчего-то ей вот так в книговнице да под мерный стук перекладывания табличек и шуршание берестяных листов отрадно было; даже молча; даже этот рукоблудник её более не раздражал, а наоборот — она подле него словно возле дуба раскидистого от непогоды скрывалась. Сидит в оконце смотрит, ждёт пока боярин учиться соизволит, иной раз только в мыслях заблудится, что и не докричаться было до неё.

— Эй, баламошка, не слышишь, что-ли? Тебе говорю, можешь отдыхать сегодня, — Мир труды дневные закончил, грамоты берестяные в сторону отложил. — Нет у меня желания грамоту половецкую нонче учить.

Сказал он то Сороку жалеюче — Федька ему донёс, что как и прежде не спала она и эту ночь. На конюшне была, Лютому косы плела — замучался Федька потом их расплетать, чтоб Олег Любомирович не заподозрил чего — он-то запретил Сороке даже на дюжину шагов к тому приближаться, конюшему пригрозив розгами.

Вздохнула Сорока тоскливо, будто не хочет покидать книговницу, к сеням направилась, лаптями по полу шаркая.

— И что мне теперь делать? — сказала растерянно, и скорее всего от того, что не хотела оставаться в одиночестве, точно зная, что опять унылостью будет рвать сердце.

Миру и самому нет охоты её выпроваживать — пусть бы вот так хоть всю жизнь подле него сидела. Только не как сейчас, не тихомолком, от чего за неё боязно становится, а трещёткой говорливой как прежде.

— Что хочешь, то и делай. Если идти некуда, здесь сиди и не мешай только, — на лавку кивнул, а сам делает вид, что чем-то занят.

— Мирослав Любомирович, куды енто? — Федька сундучок притащил, из сеней говорит, в книговницу не заглядывает, от Сороки глаза прячет. Стоит, пыхтит от тяжести, сундучок подбрасывает, да коленом снизу под дно придерживает, чтоб не обронить.

— Чего там?

— Откуды знать? Наместнику гости заезжие в дар принесли. Тиун указал в книговницу снести.

Мирослав у того сундучок принял, да что-то на ухо шепнул. А сундучок тот не простой: сплошной оплёткой покрыт из просечного металла, что ажурным кружевом, под полосами просечными нерпичья кожа блещатая, сам на ножках кованых, по бокам ручки такие же витиеватые, на крышке камни самоцветные, замок висит, а как тронешь его, словно бубенцы позвякивает. А Сороке всё одно — дела нет, за старое принялась. Мирослав даже тот сундучок подле неё поставил, а та во дворе воробьёв считает. Даже когда Мир сундучок открыл, она внутрь не глянула, и когда книгу неподъемную оттуда вынул, даже не шелохнулась, вздохнула только.

А Мир на Сороку косится, исподтишка ею любуется, да всё вместе с ней тоскует. Не знает чем её потешить, чем развеселить. Взглядом по стану её прошёлся, складочки приглаживая. Может рубаху новую? Льняную, белоснежную, с вышивкой красными нитями и поясок с бахромой? Лучше шёлковую с оторочкой! Да всё одно — ей хоть шёлковую, хоть пасконевую — она в любой хороша. Да и не та девка Сорока, чтоб одёже дорогой радовалась, да за побрякушки лыбилась.

Мир вид делает что книгу разглядывает, а сам дальше без зазрения глазами по Сороке блуждает. По толстой косе, что на спине её лежала, вдоль протянул, по плетению тугому, за куромошкой (божья коровка), которая видно со двора на Сороке всадницей приехала, следя, выше к шее поднялся, задержался на изгибе плеча острого, на шее тонкой… Куромушка на маковку забралась, распахнула свой алый мятель, расправила свою чёрную сорочицу и взлетела, возле ушка прошелестев. Сорока её и увидела. Встрепенулась, следя за её полётом, и Мир встрепенулся, с той взглядом пересекнувшись.

— Не желаешь книгу посмотреть? Видно редкая, — вроде как её взгляд и искал.

Сорока головой покрутила, а Мирослав на стул с высокой спинкой уселся, да чтоб подозрений у Сороки не вызывать, книгу развернул, нижним её краем в стол упёрся, перед собой держит, из-за широких книжных крышек на девицу поглядывает. А Сорока будто почувствовала, а может подозрительной ей тишина показалась — вроде читает, а листы не переворачивает. Тогда только на усердного чтеца внимание обратила. Мир за книгу нырнул, листать принялся, только как увидел сие написание, глаза на лоб полезли. Представил, что бы Сорока о нём подумала, посмотри они эту срамоту вместе. Захлопнул книгу, что та с шумом на стол грохнулась.

— На место положить? — Сорока словно птица с лавки слетела, от скуки подсобить хочет.

Помыслила, что Мирослав передумал, что опять его в половецком наставлять станет, поняв, вот так в тишине рядом с ним сидевши, что голос его тягучий, ласкающий слух своей бархатистой глубиной, услышать хочет, монотонностью своей её жилы наполняющий, что те в ответ словно гусельки, тронутые невидимыми пальцами гусляра, гудеть начинают, преисполнив всю её звучанием горним, томя сладостной негой. Вот никогда об этом не думала, а сейчас прям желала услышать, как тот повторяет ею начертанные слова, а те, вытекая из его уст манящих, словно мёд окутывали её, проникая во все её мельчайшие поры, заполняя собой всю пустоту, утишая все волнения, унимая тоску. Тогда, наконец, пресытившись, смогла бы Сорока скинуть с себя безрадостные оковы печали, изъевшие её, почти до основания, отдаться полностью и безвозвратно радостному бытию.

Прогнала от себя эти мысли, укорила, что думает о чужом женихе. Руки уже протянула. Только вот ученик с чего-то переполошился. В книгу вцепился, глазами хлопнул, а потом распахнул их пошире, верно, чтоб быть более выразительным и неоспоримым.

— Нет! — голосом сорвался, отнюдь не таким как прежде, собой книгу прикрыл, чтоб Сорока, ещё ненароком ту не открыла.

Опять каждый к своему вернулся. Только боярин не знает, что ему и делать, куда ему срамоту эту деть. Назад положить — так Сорока возле ларца сидит, вдруг ей её прочесть захочется, а убрать подальше — Сорока подозревать станет, ещё больше любопытствовать будет — так всегда бывает, когда подозрений вызвать не хочешь в каком либо деле, тогда и мысли путаются, и думается, что именно так оно и будет. Ничего лучше не придумал, как дальше читать, да и книга больно притягательна оказалась. Развернул да, как оно и бывает, зачитался.

Федька в книговницу вновь заскочил, глазами с боярином переглянулся. Один кивнул — как она, мол? Другой кивнул — сам посмотри— глазами стрельнул — принёс, что просил? Федька поставец показывает — лучшие отобрал. Мир бородкой окладистой на стол указал— мол, ставь и проваливай. Федька поставец-то поставил, да ненароком, а может и намеренно, рисуночки увидел. Засмотрелся теми-то написаниями — верно тоже очень они его, неграмотного, заинтересовали, лицо аж вытянулось. Пальцем Миру в книгу тычет — это ж как они ухитряются? Мир на того скосился, ногой так притопнул слегонька, что конюший на месте подпрыгнул, да в сени стрекача дал, а бежал так быстро, что с лестницы чуть кубарем не слетел.

А Сорока дальше сидит, скучающе в окно смотрит, подбородком в скрещенные на подоконнике руки упёрлась, балясины на гульбище считает — воробьи-то разлетелись. Да от того устав, тоже отвернулась, а перед ней на поставце лежит яство заморское, диковинное в нынешних местах, но ко столу княжескому и боярскому завсегда оно подавалось — смоква сушённая на солнце. Сорока сидит облизывается, но не наглеет. Мир уж больно дотошный чтец оказался, прям в книге весь утонул. Сорока взор от смокв отвела — толку что смотреть, от того только скулы сводит и слюна течёт, как по столу что-то зашуршало, то Мир писалом серебряным поставец к ней ближе пододвинул, приглашает ту опробовать:

— Тут гости чужестранные отца одарили, узнав о именинах. Вот и мне принесли, а я их терпеть не могу, — от книги не открывается, за ней прячась, голосом бесцветным бормочет. — Семена на зубах хрустят и сладко, что потом ничем ни запить, ни заесть.