Анчутка (СИ) - Малых Алексей

— И Всеволод ничего не делает?

— Всеволоду Ярославовичу меч тяжек стал, он лишь о обогащении своём думает. Ярослав, отец их, Курск Святославу отдал. Только Всеволоду он, ох, как сладок — большие откупы берет, чтоб суда из Киева и Чернигова по нашим речным путям ходили… беспрепятственно. А коли отказываются, не равён час, могут и на ушкуйников (грабители на ушкуях— речное, парусное судно на вёслах) попасть.

— Не пойму к чему клонишь…

— Твоё венчание должно состоятся. Раз так вышло, то нужно, чтоб нам выгода от этого была. Не противься боле, — опять сызнова начала его уговаривать.

— Не хочу я девице сей злой участи! — Мирослав рыкнул. Руками из бадейки, что на подлавке стояла, себе в лицо воды брызнул, за бока взял, пьёт прямо через край, вид делает, будто не слышит слов травницы, а вода вниз проливается, пока та продолжает:

— Ты ведь знаешь, что Военег на переправах свои порядки учредил. А то, что Всеволоду дары отправляет обильные? Разумеешь, зачем?

— Отец ведь на поправку пошёл… — уже давно догадался, что Военег наместником курским желание имеет сделаться, а обозами тяжёлыми, подкупал князя.

— Ещё есть кое-что — Святослав назад своё взять хочет. Может статься, ежели брат его по доброй воли не отступится от земель курских, то междоусобицы кровавой не миновать.

— А отец? Он что делать думает?

— Его ближники давно уж тяготятся больше к Чернигову, нежели к Переяславлю. А вот Военеговы сотские, вроде и не против, но никак не решаются. Святослав далеко, а Военег рядом — понимаешь?

— Понимаю, — Мир теперь осознавал явственно, почему отец его стремился к их браку с Любавой — сделать то, чего не мог Олег — Мир сможет возвысится над Военегом получив и обширные земли, и власть над ними в придачу к Любаве.

— Так это же крамола (заговор)?

— Военег давно бесчинствует— он не только обозы грабит, так ещё и подати с купцов берёт большие, чтоб те по путям торговым беспрепятственно прошли, якобы под его защитой, а сколько делянок он грабит, да на степняков вину за то перекладывает, а робов северских в Друцк гонит! А управы нет! — он под покровительством Всеволода — тот, если и знает, то вид иной делает, за то и Военег ему часть из неправедных обогащений отвешивает.

Мир томно рыкнул. Догадывался он обо всём. Ему Извор о том часто говорил, да и слухами земля всегда полнится. А северские боятся в открытую воеводе воспротивиться. Действительно брак с Любавой необходим Мирославу, если вознамерится Военегу противостоять.

— Нежели ко мне и примкнут бояре Позвиздовы, а точнее только те, кто ему ещё верен остался, да вкупе с боярами, что нас поддержат в сем деле, всё равно не сдюжим, даже если и ополченцы к нам примкнут — что охотники с топорами против ратников?!

— Я молюсь об одном, чтоб до кровопролития не дошло. А ежели и нужно будет, Святослав Ярославович подсобит.

— Подсобит, — хмыкнул недоверчиво. — Как же ему о том сказать? Не ты ли к нему с поклоном пойдёшь? — а потом весь навострился, на дробную фигурку в мятле покосился — догадка была верной.

— Я сегодня пришла, чтоб проститься. Фёдор, конюший, если что— поможет. Через него будешь передавать послания…

Теперь понятно почему Зима свободно в детинец входит и подолгу бывает в отлучке — она тайный посланник Святослава Ярославовича. Верно и тот не без греха — Олега на свою сторону переманил, чтоб Курск, как и завещал Ярослав, князь киевский, своими владениями сделать. Но одно верно — если бояре дрогнут перед Военегом, если они не защитят свободный люд, то те сами от отчаяния и несправедливости, вооружившись топорами и рожнами, будут мстить за свои обиды. И тогда омоется Курщина братской кровью…

— Почему же отец не говорил мне о сем? Не доверяет от того, что я с Извором близок?

— Он лишь оттягивал тот момент, не желая чтоб и между вами была вражда, — понимающе тронула плечо знатного мужа. — Извор сам не скажет, ежели узнает, но его пылкость вырвется наружу — он вечно поспешен в действиях… Будь кроток и послушлив дядьке до времени. Пусть он и дальше думает, коли тебя Любавой… оженит, тебя тоже подневолит, как и Олега. Только ничего у него не выйдет, коли ты воспротивишься. А бояре тебе присягнут сразу после венчания.

— После венчания, — дрогнул Мирослав, не желая для невесты такой участи.

— Тебе решать. Ежели ты и теперь против союза с Любавой, Олег не будет тебя неволить. Коли ты этого до сих пор желаешь, он всё отменит.

***

Мирослав то вспомнил, но перед братом не открылся. Тошно стало от того, что их дружбе может конец прийти.

" Слышу, брат! Я тебе потом всё объясню. Я потом до конца жизни прощения вымаливать у тебя буду! Я о том и отца просил, коли дело до смертоубийства дойдёт, чтоб тебя пощадили!"

А на утро Извор и Мир дружины собрали и, вместе с ловчими, под видом, что поедут загоны посмотреть сами на поиски вышли. И на следующий день и после. А Извор не только кровного брата ищет, он всё вокруг примечает. Как с судов больших и малых люд на берег сходит, тюки и сундуки превеликим числом с собой тащат. А лица подозрительные никак у купцов — у тех они хитрые, корыстные, а у этих всё более суровые, даже каменные с ястребиным взглядом, словно дичь высматривают. Ходят браво, плечисты и сноровисты. А как Федьку среди них заприметил, так все сомнения сами собой отпали. Среди них, что свой ходил. Шеи не пригибали и те перед ним, руками бились с ним, а иной раз и сердцем целовались (приветствие, когда при объятиях, прижимаются грудью и целуют плечо).

Извор с братом о том уже не разговаривал, а только тошно стало ему, что дружбе их конец наступил.

26. Камасутра в книговнице

В тот же вечер Мирослав на двор вернулся один со своей дружиной, а Извор с Олексичем дальше пошёл. Сорока до темна на воротах возле стен детинца стояла, её ратники от себя гонят, а та не идёт, каждого дружинника встречает. А как поисковиков завидела, к тем ринулась, а они как один взоры отводят, сказать ничего не могут, что нет его нигде, что пропал он бесследно.

Сорока то без слов сама поняла. Затуманила очи свои тоской, закручинилась ещё сильнее, поникнув словно цветок запоздалый от раннего мраза, и потом с каждым днём становилась всё печальнее, а её когда-то былая потешность и весёлая беззаботность, которой она заполнила наместничий двор, смягчив его суровость, улетучились не оставив и намёка на неё прежнюю. Покорная стала. Всё безропотно выполняла, даже тиун удивился такой перемене. Возле своего виска пальцем крутит— мол, умом девка тронулась. Да особо и не нагружал её, милосердие проявляя, оставив единую заботу о книговнице, как Мирослав Ольгович на то прямое указание дал.

Мастерству грамоты Сорока учила Мира как и прежде, только сухо, без озорства, и всё вздыхала. Тот её не донимал докукой лишней, сам тихомолком упражнялся, пока она гусиным крылом пыль смахивала, да полы пасконью натирала. Нет-нет, а какой-нибудь фразой на половецком с ней и перекинется. А иной раз подскочит к Сороке, переспросить её чего непонятного в табличках, поправит за Сорокой своей рукой. А всё для того, что будто невзначай подсобить той: то скамейку приподнимет, то сундук подвинет, то бадейку вынесет, якобы чтоб та ему не мешалась. Сорока словно помощи не видит вовсе — лицом присно одинаковая.

А одним днём пришла, а всё уже убрано, только Мирослав какой-то запыхавшийся больно. Потом лишь смекнула, когда на его порточины глянула, да на коленях мокрые пятна приметила — помощнику своему поклон сердечный отвесила. Мирослав в отличии от Сороки в ответ не поскупился— усы достаточно подросшие широко растянул, что Сорока засмотрелась — больно уж он этими усами ей отца покойного напомнил. Раньше безусый ходил, что отрок бестолковый, у которого ветер в голове, а сейчас всё больше на мужа нарочитого походить начал. Улыбкой лёгкой одарила. Вот если бы не пропажа Храбра, верно бы даже ей весело бы было, а так всё грустью и тоской опутано, словно тенётами. А у Мирослава от той улыбки лишь одной, робкой и мимолётной в груди зашелестело, аж до сердца достало.