Анчутка (СИ) - Малых Алексей

— Ты не посмеешь…

— Ооо, сын! Посмею, не сомневайся, — восторженно вздохнул. — Я убью всех и Олега, и Мирослава, и этого конюшего. Кстати, ты знаешь, что именно Федька привёл травницу, как её там? Зима, кажется. Так вот эта стерва святославовым десятником был ещё прошлым летом, а потом как-то унизился до конюшего на дворе какого-то наместника! Не подозрительно ли?

Извор опешено размышлял над новыми откровениями. Да Федька был подозрительным, особо когда того приметил среди приезжих купцов — теперь всё ясно — он так приветствовал своих ближников.

— Мой брат решил уничтожить меня, а я ведь ему подсабливал править здесь. Он хлопот никаких не знал — пей, яждь и веселись!!! А я не жалея живота в походы ходил. Мои дружинники границу держат, а он мне нож в спину!!!

От гнева, что клокотал внутри воеводы, его кулаки сжались, превратившись в две булавы, и с грохотом опустились на стол.

— Я вечно тащил его на себе, считая его братом, а он…

— Но ведь это ты первый захотел его уничтожить…

— Я лишь хотел стать здесь наместником! Но если Олег, хочет крови, то он её получит.

— Но зачем тебе Сорока? Зачем ты Некрасу дал указ убить её?!

— Она здесь лишняя. Её сюда никто не звал! Жила бы себе и дальше в степи. Нет же — вернулась. Подняла всё вверх ногами.

Военег одной рукой приподнял со стола стрелу, поднёс к самому лику своего сына, зажав в кулаке древко, и переломил её, надавив большим пальцем.

— В Курске должна остаться лишь одна дочь Позвизда, — сказал воевода отшвырнув обломки от себя, теми словами только подтвердив домыслы Извора

— Так ты знал, что это она? — голос резал подобно обоюдоострому мечу, который Извор оголил, откинув ножны в сторону.

Военег не стал отказываться от беседы. В последнее время они разговаривали только таким способом.

— Я смотрю и ты не удивлён… Последняя встреча этой девки с моей дочерью была предрешающей. Она сама себе вынесла смертный приговор! — Военег наступал, стремительными ударами откидывая Извора назад.

— Её имя Любава! — отразив рубящий с боку, прижал отцов меч к скамье, очертив клинками дугу.

— Любава есть только одна! И она скоро станет женой Мирослава! — изломав лицо гневом, Военег ударил сына ногой в грудь, что тот как в прогаль провалился в щель между полами палатки.

— Не смей трогать её!

Лихо поднявшись и встав на одно колено, Извор снялся с места в атакующем броске на отца. Его удары были крепки как никогда. В один момент даже показалось, что Военег еле держит удар и всё чаще защищается и отступает. Воеводина дружина подступила ближе к рубящимся, желая схватить Извора, не давая завершить схватку. Зайдя со спины, его удалось скрутить, а двумя размашистыми ударами в челюсть, выбить спесь.

— Прочь! — гаркнул Военег, потрясая мечом перед своими стражниками, скрутившими Извора. — Кто прикоснётся к моему сыну, поплатится головой! Ушли все прочь! Чтоб на дюжину саженей никого не было рядом. Прочь, я сказал!!!

Жирно сплюнув солоноватую от крови мокроту, Извор, повернув меч в руке и обхватив черен всеми пальцами, бросился на отца, действительно желая в тот момент его убить. Уже достаточно осыпав друг друга рубящими, скользящими и колющими, они не желали останавливаться, стремясь довести бой до чьего-либо поражения. Извор изрядно вымотавшись, но не унимая своего жгучего стремления, горячо нападал на Военега. Тот же торжествовал, видя своего сына в таком запале.

— Ты ненавидишь меня? — процедил Военег, брызжа пеной с губ, когда их мечи скрестились кромками, выбивая искры и оставляя зазубрины на булате. — Ненавидь меня! Ненавидь всех! Тогда ты будешь сильным!

— Я не хочу быть, как ты!

— Тогда тебя снесут, прижмут, покорят!

— Нет!!! — отбросил отца от себя.

Они стояли друг напротив друга: два воина, два полянина, два родных по крови человека, и каждый ненавидел другого: один — за слабость, другой— за жестокость.

— Я не буду, как ты, — продрожал голосом Извор, но эта дрожь была наполнена негодованием и презрением. — Одинокий и держащий всех в страхе.

— Тогда мне придётся помочь тебе стать подобным мне — я убью всех кто близок тебе, того, кого ты любишь…

— Не смей… — Извор с рёвом набросился на отца, вскинув над своей головой меч, — трогать… — обрушил меч на отца, — их! — ещё один удар, который Военег не смог выдержать и повалился на лопатки. Лишь его собственный меч не давал острой кромке Извора покончить с ним.

— Сильный не может любить, — крепясь, хрипел Военег.

— Я хочу любить! — подминая под себя отца, Извор нависал над ним.

Мечи остроконечными щипцами прижались к шее Военега, если бы тот расслабил руки, то однозначно последнее что он бы увидел, это ненависть в глазах своего сына, его гневную личину с перекошенным ртом, брызжащую лютостью и злобой из вопящего рта, исходящих из сердца, преисполненного болью.

— Любовь — это слабость! — закрывая глаза, прохрипел Военег, не имея сил больше бороться, чувствуя острый жар булата на своей коже.

Он был крайне растерян, но вовсе не удивлён, когда уже готовясь умереть от рук своего сына, того кого учил держать меч, катал на спине по мальству, а потом и учил верховой езде на своём заряжающем, тот резко отпрянул. Военегу было тяжело дышать. Он просто лежал. Потёр обожжённое кромкой горло и, вознеся над собой ладонь, в отблесках полыхающий огней, полюбовался с какое-то время своей рудистостью. В ночи она была чёрной. " Наверное, как и моя душа,"- подумалось Военегу.

Отерев кровавой рукой своё лицо и бороду, и не найдя на её конце косицу, воевода ухмыльнулся, даже радуясь, что всё ещё жив, и испытывая горькое сожаление, что воспитал такого слабака.

Слизывая свою же кровь с пальцев, наслаждаясь её солоноватостью и ночным хладным воздухом, Военег подошёл к сыну, который стоял на коленях. Извор молчал, руки тряслись и весь он был будто в лихорадке. Военег тоже молчал. Проходя мимо сына и тронув его плечо, несильно сжал.

— Я впредь буду тебе послушлив, отец.

— Хорошо, сын, — Военег слегка похлопал Извора по плечу.

— Я сделаю всё о чём ты попросишь… — Извора затрясло сильнее и, обессилев, он сел на пятки.

— Добро, — Военег, сидя на корточках сбоку от Извора, вглядывался в этого воина, проявившему почтение к отцу, не желая преступить заповедь, не желая стать отцеубийцей, но тем самым вместо благодарности в душе своей жертвы, посчитавшей эту добродетель тщедушностью, породил презрение.

— Оставь ей жизнь, прошу тебя, — задрожал, а гримаса ненависти переменилась на болезненную мольбу.

— Ты должен будешь подавить бунт, который был намечен после свадьбы…

— Обещай, что не тронешь её, — почти скулил Извор.

— И, если нужно, — Военег продолжал, словно не слыша его мольбу, — ты убьёшь Мирослава, — сжал пальцы ещё сильнее, когда увидел слёзы в глазах своего дитя, слёзы, которые он ненавидел, слёзы делающие мужа похожим на смерда в поле, вечно ноющего о своих несчастьях.

— Я прошу…

Военег утробно рыкнул и принялся с тщательностью отирать свою ладонь о плечо Извора.

— Молю, — Извор выдохнул с каким-то внутренним надломом, почти шепотом.

— Я подарю её тебе, но если… — отцовская рука поднялась выше, проникла под волосы на затылке сына.

— Я не подведу тебя, — Извор перебил грозного воеводу, с решимостью смотря в такие же булатные глаза, как и у него.

— Сегодня будь тоже готов — ночь только началась, — намотав его волосы на кулак и удерживая как пса на поводе, он с силой отдёрнул их назад, подчиняя своей воли. Протянул взглядом по мощной шее Извора, с сильно выступающим кадыком, выраженному подбородку, когда-то волевым губам, которые сейчас дрожали, и притянув его голову к себе, с презрением прошипел, — не забывай своего обещания, сын, или я забуду о своём.

29. Нежное касание

Сороке было тепло и уютно при пробуждении. Кутаясь в покрывало, она поёрзала на месте, принимая удобную позу для дальнейшего сна. Повернулась на бок и замерла, разглядывая спящего Мирослава. Он так близко, что были видны мельчайшие чёрточки на его волевых губах, которые всегда были плотно сжаты, а сейчас в расслабленном виде чуть приоткрыты; можно рассмотреть каждый волосок его короткой бороды — те уже не торчали в разные стороны, как иголки ежа, а смиренно улеглись в нужном направлении; густые прямые брови чуть нахмурены, видно и во сне его не отпускают тяжёлые думы и переживания; немного опалённые солнцем волосы свесились на лицо и слегка подрагивали от его ровного и глубокого дыхания. На бугристом предплечье покоилась его большая голова, а рука, вытянувшаяся вдоль походного ложа к его изголовью, до сих пор сжимала пасконницу. Сам же боярин спал сидя на земле, а вернее на примявших собой травянистый покров шкурах, которыми она была устлана.