Анчутка (СИ) - Малых Алексей

Миру даже казалось, что он полюбил её сразу, тогда, когда почувствовал её тонкий стан, когда коснулся без дозволения того, что может тронуть только полюбовник, сам не ожидая в своём теле столь быстрого отклика. И тронул он лишь затем, чтобы убедиться, что это не обман зрения — как-то странно выглядела под натянутой встречным ветром рубахой грудь этого бродника, когда тот нёсся к нему навстречу свесившись с Буяна, и лицо, тогда он тоже его увидел впервые — шапка поднялась на лоб— оно совсем не походило на мужской лик — большие глаза, нежные, пухлые губы, острый подбородок, тонкая шея не имеющая характерного хряща — ему хватило мгновения запечатлеть этот образ в своей памяти.

Перстень стал лишь ещё одной причиной, чтоб её разыскать, и когда услышал о ведуне, понимая, что она с ним заодно, хотел допытаться более о ней, нежели о дедовом символе власти, хотя и это было немаловажно; а потом обрёл её в колодце. Он уже тогда чувствовал, что это судьба — слишком много случайностей — повод задуматься… Но потом появился Храбр, вечно её охраняющий, не дающий подступить к ней и на шаг.

Мирослав присматривался к нему долго, а узнав истинную причину его прихода на двор наместника, всеми силами пытался изменить его мнение о отце, но верно плохо получилось. Немного было тоскливо, что этот отрок так и не открылся своим побратимам, не искал в них поддержки, и, даже видя доброе расположение к себе, не отпустил обиду, не попытался разобраться, не простил…

Но одно точно — Мирослав как и доныне не хотел отпускать от себя Сороку. Он желал, чтоб та как и прежде сидела подле него, наполняя усладой его естество. Он сам готов был окружить её собой, даже не давая вздохнуть, не позволяя выбраться из тенёт его любви. Но что-то подсказывало, что Сороку нужно отпустить…

Выбравшись из под тёплого покрывала, Сорока свесила с края ложа голые ноги и, зарываясь пальцами в длинный медвежий ворс, села рядом с боярином на шкуры. Она коснулась растрёпанной головой его плеча, в то время как тот прятал свою голову в кольце крепких рук, что упирались на его выставленные вверх колени. Ничего больше не говорили. Сидели так долго, видно всю предрассветную пору. Уже затиликали горихвостки, затренькали трясогуски, переполняя своим звоном тишь, встречая выплывший из зелёного моря огромный диск Хорса.

— Ты можешь уходить… Я поговорю с отцом, чтоб дал тебе крепкого коня, а стряпчии соберут снеди в перемётную суму. Я провожу тебя.

Сорока судорожно вздохнула, но не оговаривалась. Она посмотрела на склонённую вниз голову Мирослава.

— Не нужно провожать…

— Куда ты пойдёшь? — Мирослав не верил, что отпускает её. Он поднял тоскливый взгляд на Сороку, выглядывающую на него поверх могучего плеча. — Хотя, нет, не говори…если буду знать где ты, я попытаюсь вернуть тебя.

Устремившись каждый в глаза напротив, проникая в бездонные глубины, их сердца молчаливо вопияли, рвясь навстречу, желая переплестись судьбами, погрузиться в одно бытие общее на двоих, утешить своё любовное томление, испивая другого и пресыщая собой одновременно. Устал Мирослав бороться с собой, и Сорока перестала противиться, но только сейчас, в это момент, лишь один раз…

Сорока робко потянулась навстречу Мирославу, пока её губы не коснулись его. Нежно, невинно, медлительно, ласкающе их тоскующие души. Они погрузились в какое-то сладостное небытие, но остро ощущали друг друга, что даже не заметили, что сквозь щель неплотно сомкнутых пол палатки за ними кто-то наблюдает.

Поцелуй был бессовестно прерван ворвавшимся внутрь Федькой. Он с ходу начал что-то тарабанить, но, увидев милующихся, смолк, развернувшись на месте. Он корил себя за поспешность, но уходить не торопился, даже прилетевшая в него подушка, которая пришлась ему по спине и заставила скривиться от удара, будто того оглоблей шандарахнули, не выгнала его.

— Чего припёрся ни свет, ни заря? — несдержанно гаркнул Мир.

— Так енто… Тута… — растерял все слова, но быстро спохватился. — Олегу Любомировичу, — волнительный окрас голоса конюшего настораживал, — стало совсем худо.

— Так вчера же всё хорошо было?! Лечец где? Что говорит? — Мирослав хотел всё разузнать по пути к отцовской большой палатке. — До смерти запорю, если он нерадиво выполнил своё дело, — процедил сквозь зубы уже на подступах.

— Рана в порядке, — докладывал, рядом трусящий, Федька. — Лицо опухло, рвать стало ещё с полночи, сознание потерял, уж с годину как в себя не приходит.

— А почему меня не позвали сразу? — вкопался на месте, желая уж стукнуть того от переполняющей злобы.

— Так… енто… — по новой начал заикаться отрок, пряча глаза. — Извор пошёл…Не говорил? — немного удивился, приподняв брови. — Я видел его возле твоей палатки, наверное, не хотел вас беспокоить…

Мирослав его уже не слушал, устремившись в распахнутые полы палатки. Его отец действительно был крайне плох: неимоверно одутловатое лицо было изломанно от мучительной боли, верно не оставлявшей его даже в беспамятстве, паклями слипшиеся волосы, перепачканная борода источала вонь рвотных масс, да и вообще вокруг парил навязчивый смрад испражнений, из глаз вместо слёз сочилась прозрачная жижка (Жидкость. Курский диалектизм) с примесью рудицы.

Бегло осмотрев своего отца и удостоверившись в его забытьи, Мирослав накинулся с расспросами на лечца, который был сильно растерян. Он жевал тонкие губы, глаза испуганно бегали, а цвет лица был подобен тому, каким был окрашен и наместник — мертвецки бледный.

— Ты говорил, что его рана не опасна, лечец, — сквозь стиснутые зубы шипел Мир, едва сдерживаясь, чтоб не придушить перепуганного инока.

— Я…я не знаю, что случилось…Всё же было ладно. А потом…потом… — не мог связать и двух слов.

— Да что с ним говорить, прикончить его! — гласно резанул курский сотский, обнажая сакс. — Черниговская мразь, ты думал, что мы не узнаем, что ты заодно с крамольниками.

— О чём ты говоришь? — Мир, конечно же понимал о чём речь, но пока хотел услышать, что тем известно.

— Мы уже допытались обо всём. Он, — ткнул пальцем в лечца, который осел на земь и в иступлении, уставившись в одну точку, что-то бормотал под нос, изредка вздрагивая, — был знаком с некоторыми боярами из Чернигова, которых наш наместник считал своими друзьями! Гореть им в аду! Это они отравили вино Олега за здравницей.

— Этого не может быть, — недоумевал Мирослав. Неужели они предали отца, и, воспользовавшись его доверием, с этой целью проникли в Курск, а вовсе не для того, чтоб помочь наместнику установить порядок. — Где они? — вскричал Мирослав, желая их лично допытать.

— Они мертвы, — осадил возбуждённого племянника Военег, положив широкую ладонь на его плечо. — Они давно готовили бунт, желая присоединить наши земли к себе, — продолжил Военег. — Они сначала попытались его убить на охоте — подговорили этого степняка втереться в доверие. В детинце у того ничего не вышло, и он решил выслужиться перед черниговцами на охоте, ну а когда тому опять ничего не удалось, подговорили лечца.

— Я тут ни при чём, — лихорадочно закрутил инок головой, отказываясь от сказанного. — Я не знаю ни о чём.

— Кстати, ты до этого жил насельником в Болдиных горах (монастырь близ Чернигова), — Военег обратился к иноку, что тот испуганно икнул и лихорадочно затрясся.

— Пощади, — зашёлся в истерике и, семеня на четвереньках, подполз к Военегу, хватаясь за его сапоги. — Это какой-то наговор. Я ничего ему не давал.

— Тогда выпей это! — старший полянин пихнул лечцу под нос протянутый десятским кубок, из которого пил наместник, предлагая отведать остатки вина. — Ты давал ему испить из него? Тебя видел виночерпий.

— Да, он просил сиракузского вина, я противился, но это могло бы притупить боль от раны. А потом вышел по нужде…

— Где ты был? — пытал Военег. Лечец молчал, лихорадочно придумывая отговорки. — Хочешь скажу?! Ты бегал к черниговским, доложить о состоянии Олега, да и задержался поболтать о делах. Хочешь сказать, что я не прав?! Тебя видели там с ними!