Анчутка (СИ) - Малых Алексей

— Как я могу оставить тебя одного сейчас?

— А я не один, со мной Извор, — вымученной улыбкой попытался успокоить её да и себя тоже.

"Почему гонишь меня сейчас, когда я хочу остаться?" — вопрошала его лишь своим взором.

— Я сейчас не смогу защитить тебя. Не спорь, — не дал ей высказать своих желаний быть с ним вместе и в печали тоже. — Мой отец теперь в княжеской немилости. Нет в городе теперь тех, кто встанет на мою сторону.

"Я и сам могу погибнуть, а ты должна жить,"- мысленно ей говорит.

— Не уйду.

— Ты должна. Если до рассвета уйдёшь, никто и не заметит, а вдвоём труднее это сделать, за мной следят десятки глаз. Мне же одному легче будет со всем здесь справиться, — утёр широкой ладонью сбежавшую из её озера слезу.

— Тогда обещай, что ты найдёшь меня, — понудилась прильнуть к груди Мирослава.

— А ты, что вернёшься… — притянул всхлипывающую девицу к себе, желая унять её печаль.

А когда та утишилась, не имея сил разорвать объятий, прикрыл свои глаза и Мирослав, лишь на мгновение, но этого было достаточно, чтоб и самому забыться. И верно им снился один сон на двоих…

Тревожные звуки рожков разорвали собой ночную тишину. Выбежав из тёплого укрытия и тут же окунувшись в густую морось, Мирослав остановил первого попавшегося дружинника, стремглав куда-то несущегося.

— Что случилось? — вопрошал того, пытаясь понять, что происходит — вместе с людьми по становищу носились и верховые, было в пору подумать, что нападение.

— Наместника убили, — выпалил дружиник и только потом разглядел кому ответил.

Сердце полянина бухнуло в груди и замерло, не спеша занялось снова. Мирослав без лишних слов снялся с места. Казалась, что ноги совсем не идут или расстояние вдруг стало неимоверно долгим. Взглядом он уже был там— вокруг убитой охраны столпились те немногие, которые не носились по становищу. Уже на подступах замедлил шаг. Федька тоже был здесь — грудь рассечена надвое.

— …он успел сказать, — докладывал кметь набольшому охраны, указуя на мёртвого конюшего, — " не успел".

— Эта гнида верно была с ним заодно…

От увиденного в палатке наместника, ноги Мирослава подкосились. Обвалился, не имея сил устоять, возле бездыханного тела. Он растерянно замычал, не веря, что на шкурах, напитавшихся кровью лежал прободённый мечём его отец. Его остекленелые глаза были широко открыты и смотрели куда-то вдаль, в сторону входа, а лицо изломанно мучительной гримасой. Одной рукой он удерживал клинок, что ладонь надрезало кромкой до костей, а другая опавшая также была направлена в сторону взгляда. Скорее всего он противился, не давая мечу вонзиться глубоко, но тот выйдя с другой стороны пригвоздил наместника к земле.

Мирослав натужно загудел. Его лихорадочно сотрясало от переполнявших его чувств: гнева, ужаса, непринятия случившегося, боли от потери, и, достигнув невозможности пересиливания этих внутренних отзвуков, дал им волю. Сдерживаемые слёзы вместе с криком скорби и душевных терзаний вырвались наружу. Но нет времени оплакивать отца, необходимо найти убийцу.

— Как? — лихорадочной рукой прикрывая глаза своего родителя, еле слышно продрожал голосом. — Как это могло случиться?!

— Сторожа были убиты, — отчитывался десятский, набольший охраны.

— Кем? Кто это?.. Известно кто это?

— Это… — замялся десятский.

— Ну! — Мирослав закипал, сменяя свою потерянность на злобу.

— Он там! — послышалось снаружи и звон кольчуг, собираясь в единую кучу, потянулся в одном направлении.

— Кто это?! — Мирослав уже не сдерживался.

— Храбр. Он скрывается где-то на становище.

— Найти мне его! И взять живым! Я прикончу его лично! — заорал Мирослав брызгая яростью вперемешку с тяжучей слюной гнева. — Я насажу его на этот же клинок, которым он посмел убить моего отца, — одним рывком выдернул меч из убитого.

Мирослав ни о чём не думал. Его переполняла жажда мести, холодная, неутолимая, бессознательная. Лишь вид издыхающего Храбра, которого он назвал своим братом, с которым делил тяготы походной жизни, кого впустил в свой мир, мог его унять.

— Может он ушёл? — гомонили воины.

— Нигде нет… И не удивительно. Этот степняк, что хорь, в любую дырку пролезет.

— Он сильно ранен. Ему вспороли бочину, — переговаривались воины. — Говорят, что Извор.

— Быть не может…

— Если бы он попался ему, живым бы не ушёл…

Костры запалили маслом, чтоб не стухли, подкинули дров, дабы осветить всю поляну.

​​​​​ — Нужно псов на него спустить. Они его быстро возьмут, — дядька Мирославу подсказывает.

— Эгей, устроим облаву на степняка! — вопят дружины.

— Псов спускать? — ловчие уже готовы, осталось только тех с поводов пустить.

— Кое-где мы ещё не досмотрели, — намекнул Гостомысл Военегу, неоднозначно косясь в сторону Мирослава, который развернулся на месте и уже спешил к своей палатке.

Унимая ражный озноб и пытаясь дышать ровнее, остановился, как вкопанный, но не спешил войти внутрь. Чего-то ждал. Боялся? Мирослав молил об одном, чтоб Сорока всё также безмятежно спала на его ложе, как он и оставил её.

— Я сам, — он вскинул руку, запрещая кому-либо подходить.

Прислушался — там было очень тихо. Но то, что он увидел поколебало — край полы палатки был окровавлен. Тот кто поставил эту печать словно смеялся. Уже более смело Мирослав отодвинул пасконевую занавесь. А пустота внутри окончательно убедила его в том, о чём подозревал — Сорока заодно с Храбром.

Провёл ладонью по месту где спала девица, ощутил тепло ещё не покинувшее ложе, а вот на душе стало холодно от предательства. Сердце Мирослава, застывало подобно льду на мразе негодования, сковывало цепями ненависти. Но что это? Яблоко?

"Значит так ты прощаешься со мной?! Ты вернула мне все свои обещания? Говоришь, что более ничего мне не должна? Так уж и быть… Тогда и я тебе ничего не должен!"

С силой сдавил грубыми пальцами наливной плод, что смял бока, и с хрустом размозжил его.

— Спустить псов… — коротко резанул, разорвав и своё сердце на мелкие кусочки.

Весь день курские безрезультатно носились по степи, промозглый дождь смыл все следы и скрыл убегающих за мутной завесой. Животные устали, люди вымотались, а поиски ни к чему не привели. Лишь Мирослав не желал себе покоя— остервенело рыскал по лесу верхом на отцовском заряжающем.

Но беда не приходит одна.

— Половцы! — крикнул дозорный, приближаясь к становищу и осаживая своего верхового.

— Много? — Гостомысл с дружиной уже на верхах — лишь вернулись и опять в путь.

— С два десятка, по крайней мере, стольких насчитал. За своим видимо пришли…

— Далеко?

— Вёрст пять. Идут рысью в сторону леса, — выкрикивал на ходу воин, пуская своего верхового вперёд, указывая дорогу в обход леса, совершенно в другом направлении, где бродил Мирослав.

— Извор где?

— Он за Мирославом в лес пошёл, — отчитался перед Военегом десятский.

— Назад вернуть! — Военег был вне себя от злости, что тому удалось сбежать.

А братья уже далеко углубились в лес, не слышали они окриков северских.

Отцовский караковый Лютый слился своим окрасом с мокрыми стволами вековых дубов. Томно Мирославу было сидеть на его спине, припоминая, своего отца на нём. Каким грозным воином тот был в сечи, как они оба исходились лютостью во время боевого ража. А потом припомнил и Сороку, что и она на нём степи рассекала.

— Как ты мог не распознать в ней подвоха, — испросил у молчаливого собеседника, похлопывая по холке, а тот лишь недовольно труханул гривой, стряхивая с неё во все стороны влагу.

Извор тоже где-то по зарослям блукатил. Только и было слышно его рычание и ругань. А потом и он затих в дебрях. Потеряв весь запал и, наконец оставшись в одиночестве, Мирослав остро ощутив своё безмерное сиротство, сник. Он, уже пешим, бесцельно бродил, уже ни на что не надеясь.

— Почему и ты предала меня? — прошептал, подставив своё лицо мелкой капели, желая, чтоб она слилась с мокротой из его глаз, стыдясь даже перед самим собой этой слабости.